Дважды любимая - Анри Ренье

— Запри же, — сказала Олимпия.

Анджиолино направился к двери и быстро закрыл ее, отдернув руку, словно боясь какого-то невидимого объятия. Они почувствовали себя более спокойными.

У них был перед смертью страх нелепый и низкий, особенно у Анджиолино, никогда не видевшего трупов. Он предполагал у них вид страшный и думал, что, раз жизнь отлетела, скелет появляется немедленно. Он ходил взад и вперед по комнате. Его страх перешел в злобу, он топнул ногою.

— Негодяй! Ах! Негодяй! Умереть здесь, в двух шагах от нас!

Потом он остановился; прошипел комар, сгоревший на свечке.

Олимпия подняла на плече перехват сорочки. Был слышен легкий шелест белья по коже. Анджиолино, в затруднении, потер себе подбородок. Щетина его бритой бороды натерла ему руку.

— В конце концов он отлично умрет и один; кто заставляет нас спускаться вниз?

Мысль о том, чтобы идти одному в потемках, заставляла его дрожать; и он умолял глазами Олимпию, чтобы она, по крайней мере, предложила ему проводить его. Свеча нагорала, он пальцами снял с нее и прибавил:

— Пусть подыхает без нас!

Оба молчали, думая об одном и том же. Если г-н де Галандо умрет, не подписав расписки г-на Дальфи? На этот раз дело касалось суммы значительной, которая вместе со всем тем, что они уже годами вытягивали у простака, делала их окончательно богатыми. Они видели себя во Фраскати. Вилла, которую они только что осматривали, снова стояла у них перед глазами; она была белая, вся в зелени, с колоннадою; из окон была видна голая равнина, вплоть до синей полоски моря. Олимпия уже прислушивалась к стуку своих туфелек желтого шелка на мраморной лестнице. Она видела себя облокотившеюся возле кадки с миртом, на котором должен сидеть и ворковать голубь. Летом к ним будут приезжать гости. Старый Тито Барелли, со своим старушечьим лицом, будет рассказывать им там сплетни и новости и есть при этом добела взбитый шербет, меж тем как по морщинистым щекам у него комично будут расплываться румяна. У них будут играть в карты. Она будет купаться в холодной воде… Но для этого необходимо, чтобы г-н де Галандо подписал расписку г-на Дальфи. Они взглянули друг на друга и прочли в своих глазах одни и те же мысли.

— Сходи туда, — сказала Олимпия. — Где бумага?

— Нет, сходи ты, — отвечал Анджиолино, — с тобою он скорее подпишет.

— Да нет же, ведь всегда ты водишь его рукою.

Мысль дотронуться до этой руки умирающего, держать ее в своей руке, чувствовать ее лихорадочный жар или ледяной холод заставила задрожать Анджиолино. Олимпия посмотрела на него. Она подняла сорочку и почесала себе колено, потом сплюнула на пол, пожала плечами и сказала:

— Трус!

Анджиолино, не отвечая, направился к небольшому столику, выдвинул ящик, вынул из него бумагу, сложенную вчетверо, и медленно развернул ее. Олимпия читала из-за его плеча. Она нагнулась, приложила палец к цифре, написанной крупными буквами.

— Надо идти туда, — сказали они оба в один голос.

Уже с минуту маленькая собачка Нина, свернувшаяся клубочком в ногах кровати, волновалась. Она открыла глаза, пошевелила одним ухом. Кончила тем, что вскочила на ноги. Ее розовый язычок высовывался из угла ее рта. Ее когти скребли простыню. Она тихонько залаяла и поглядела им вслед.

Они спускались по лестнице. Ступени были словно выше, чем обыкновенно; с каждым шагом им казалось, что они ступают в яму. Олимпия несла свечу, Анджиолино — маленькую роговую чернильницу и гусиное перо. Они держали друг друга за руку. Они достигли таким образом вестибюля, потом прошли по коридору, который вел в кухню, и остановились перед запертою дверью. Анджиолино поглядел в замочную скважину, потом приложился к ней ухом, прислушиваясь. Он не услышал никакого шума.

— Он, должно быть, умер, — сказал он, выпрямляясь, — не подняться ли нам наверх?

Олимпия послушала в свою очередь.

— Слышишь ли ты? — спросила она.

Неровное дыхание долетело теперь из-за двери, то еле слышное, то громкое и хриплое. В промежутках оно жужжало, как муха, или скрипело, как блок.

— Уйдем отсюда! — прошептал Анджиолино. Олимпия, не отвечая, отворила дверь.

Комната была просторная и полна мрака, который свеча, поднятая высоко, все же не могла рассеять. Голые стены, выбеленные известью, казались озябшими. Низкий потолок был перерезан толстыми балками. На вбитых гвоздях висели пучки лука, гирлянды чеснока, связки трав. На полу валялись разбитые кувшины, осколки горшков. По углам свалена была поломанная мебель. На старом хромом кресле было разложено фисташковое платье г-на де Галандо, жалкое и еще мокрое от душа, полученного во Фраскати, с его растянутыми рукавами, покоробившимися полами, потемневшими галунами, сморщенное и словно солоноватое. На спинке кресла был мрачно распростерт огромный парик, словно голова без лица. Все это вместе имело причудливый, странный и уже зловещий вид.

Постель, на которой лежал г-н де Галандо, состояла из соломенного матраса, брошенного на низкие козлы. Умирающий лежал на спине, руки его натягивали простыню, судорожно сжимались на ней. На его землистом и обострившемся лице рот мучительно раскрывался, меж тем как глаза оставались закрытыми. Голый череп светился, словно восковой; несколько длинных прядей седых волос, заложенных за уши, загибались ко впалым щекам. Казалось, он был изваян из желтой глины, сухой и как бы готовой осыпаться под пальцами.

Олимпия, держа свечу в руке, присела на кровати. Г-н де Галандо открыл глаза; он дышал с трудом. Олимпия наклонилась над ним.

— Что это мне говорят, мой старый Галандо, что ты болен? Но, по крайней мере, ты не страдаешь? Но нет, ты хотел напугать нас? Это неправда, не так ли?.. Ты не голоден ли? Не хочешь ли поужинать? Накроют на стол. Ну же, вставай, оденься. Ты наденешь твое красивое зеленое платье, которое сшил тебе Коццоли, тот самый Коццоли из улицы Бабуино, который шьет сидя на столе, с сорокою на плече. Ты наденешь также парик, твой большой парик. Хочешь, я тебе помогу? Давай. Ведь ты же не захочешь остаться здесь совсем один?

Г-н де Галандо смотрел на Олимпию блуждающим взглядом. Припадок кашля заставил его приподняться. Олимпия хотела взять его за руку. Он резко отдернул ее. Он то сжимал, то разжимал ее попеременно, потом держал ее раскрытою и, казалось, внимательно рассматривал пустую ладонь. Отвращение выразилось на его лице, и он тряс пальцами, словно чтобы заставить упасть с них нечто отвратительное — без сомнения, образ золотой монеты, которую некогда положил ему в руку Лампарелли.

— Перестань! — продолжала Олимпия. — У тебя на руке ничего нет. Рука у тебя вовсе не болит. У тебя рука твердая, как тогда, когда ты подписываешь свое имя под расписками Дальфи. Знаешь, когда ты внизу пишешь: «Галандо». Хочешь попробовать подписать еще раз? Ты увидишь, как ты хорошо подписываешься, и ты перестанешь считать себя больным. Постой, кажется, и у Анджиолино есть бумага. Анджиолино, подай мне чернильницу и гусиное перо.

Она пыталась всунуть ему перо между пальцев, но это ей не удавалось. Мало-помалу она начинала терять терпение. Хриплое и короткое дыхание достигло ее лица.

— Подпиши, слышишь! — крикнула она ему вдруг жестко, превратившись из слащавой, которою она старалась казаться до сих пор, в угрожающую. — Подписывай! Здесь холодно. Ты видишь, что я стою босая на полу. Я в сорочке, и я потеряла на лестнице одну из моих туфель, так я торопилась прийти сюда. Подписывай же, подписывай… Ах, негодяй!

Резким движением г-н де Галандо откинул одеяло. Нищенский и сухой запах шел от лихорадочного ложа, и вдоль кровати свесилась сухая нога с тощим бедром.

Анджиолино, ждавший сидя на хромом кресле, вскочил. Теперь он ничего не боялся.

— Пусть его подыхает, если хочет, старый дурак, а ты иди спать, Олимпия. Я сумею заставать его подписать и без таких церемоний. Так вот как! Неужели ты думаешь, что ты уйдешь от нас так, выхаркнув нам в лицо твою душу старого дурака? Взгляните на этого доброго господина! Его скелет вместо всякого подарка! Даже черви от него откажутся. Довольно мы на него насмотрелись за пять лет! Ну же, скорей! Господина Тобисона здесь уже нет, мой милый! Ах ты пьянчуга, будешь ли ты подписывать?

Он страшно выругался и попытался насильно держать перо между пальцев г-на дг Голакдс, рука которого судорожно сжималась. Перо прорывало бумагу, ничего не выводя на ней. Анджиолино отпустил кисть; рука, падая вниз, ударилась костью о дерево кровати.

Олимпия взяла обеими руками свисшую руку г-на де Галандо. Она принялась говорить ему голосом кротким, жалобным и плаксивым.

— Послушай, мой маленький Галандо, ты ведь не откажешь мне в этом. Припомни все, что я для тебя делала, как ты пришел ко мне… Ты сел в кресло. Было жарко. Потом ты принес мне изумруды. Я лежала на постели голая. Ты хотел овладеть мною. Почему ты испугался? То была маленькая собачка Нина. Ты ее так любил. Дай мне секинов, чтобы купить ей пирожного и пенистого мыла. А моя ванна, когда я выходила из воды и с меня бежали струйки… Да, я знаю, Анджиолино был не прав; он не должен был посылать тебя относить обезьян к Лампарелли. Но ты был так услужлив, ты так любил оказывать услуги! Ты, должно быть, всегда был таким; это в твоей природе. Тогда забывалось, что ты знатный вельможа, что у тебя есть земли, леса, деньги. Не надо сердиться на нас за это. Смотри, тебе лучше. Хочешь, Романьола принесет тебе бульону, а Джакопо оправит тебе постель? Ты дышишь легче. Ну же! Подпиши скорее, и ты будешь свободен, ты тогда можешь заснуть.