Святая с темным прошлым - Агилета

Гордо рассуждавшего с самим собой о слагаемых успеха генерала вдруг выбило из колеи безумное сомнение: а стоил ли сей успех вечной разлуки с единственным по-настоящему близким ему человеком? Но он немедля устыдился своей минутной слабости. Ведь сердцем можно управлять, как рукой или ногой, и, возможно, именно сие ему и следовало внушить кадетам прежде всего… Однако отчего-то генералу Кутузову не хотелось этого делать.

Обратившись мыслями к Василисе, Кутузов задумался о том, не может ли ее сын быть в числе его юных подопечных. В принципе, ничто сему не противоречило. Он приказал подать ему список кадетов и тщательно его просмотрел, но фамилию Благово не встретил ни разу. Что ж, не судьба.

– Ваше высокопревосходительство! Учащиеся Сухопутного Шляхетского кадетского корпуса построены в парадной зале для приветствия, – доложили ему.

Кутузов поднялся. Итак, ему предстоит произвести на этих детей первое, наиважнейшее впечатление. Что ж, разумеется, он не будет делиться с ними своими недавними мыслями – не доросли. К тому же, юноши способные и так рано или поздно придут к тем же самым выводам, а кто не придет, будет прозябать, учи его или не учи. Но нечто запоминающееся произнести непременно следует: как выступить в поход, не развернув знамена?

Генерал-поручик, кавалер трех орденов Святого Георгия и других высоких наград, герой Тавриды и Измаила, чрезвычайный посол России в Турции Михайла Ларионович Голенищев-Кутузов вошел в парадную залу. Десятки кадетов от шестилетних мальчиков до двадцатилетних юношей при его появлении по команде вытянулись в струну. Один из старших воспитанников выступил из рядов и от имени своих товарищей произнес:

– Ваше высокопревосходительство! В лице графа Ангальта[78] мы лишились нашего нежного отца, но мы надеемся, что и вы с отеческим чувством примете нас к своему сердцу. На полях битв слава увенчала вас лаврами, а здесь любовь ваша к нам будет одушевлять нас.

Кутузов милостиво кивнул ему: достойная встреча. И, скрывая за строгостью в голосе внутреннюю улыбку, сказал в ответ:

– Граф Ангальт обходился с вами как с детьми, а я буду обходиться с вами как с солдатами.

Кадеты притихли. Кутузов, довольный произведенным впечатлением, окидывал взглядом оробевших мальчишек. «А жаль все же, что Василисиного сына среди них нет! – сказал он себе в мыслях. – Было бы любопытно на него взглянуть».

LIV

«…Когда живешь ты ради других, то проживаешь не одно лишь свою, но и множество иных жизней…»

Пять лет, проведенных Василисой в родных краях, легли один к одному, точно галька на морском берегу, ничем не дурные, но почти ничем не отличимые друг от друга. И порой казалось женщине, что жизнь, однажды расщедрившись, позволила ей поверить, будто может она избегнуть уготованной ей с рождения участи, дала вдохнуть любви, как аромат волшебного цветка, а затем вернула беглянку на круги своя – к одуванчикам да ромашкам. И хоть участь ее была всем на зависть, – о чем не уставала повторять при каждой их встрече сестра Аглая, сама Василиса смотрела на выпавший ей жребий с иных высот. Может ли быть счастлив тот, кого навек лишили солнечного света, но не лишили памяти о нем? Едва ли.

Однако смиряются же со своей участью те, кто потерял изрядную долю отпущенных другим радостей: слепые, глухие, увечные и иже с ними. Смиряются и находят утешение в том, что им доступно, иначе жизнь обратилась бы в пытку и непрестанный плачущий крик: «За что?!» – обращенный к безмолвному Провидению. Так и Василисе, смирившейся с утратой любви, утешно было сознавать, что по прежнему следует она той стезе, на которую вывел ее некогда Михайла Ларионович – стезе целительства. Едва обосновалась она хозяйкой в господском доме, как пришлось лечить от горячки одну из дворовых девок – и пошло, поехало. Потянулись к доброй барыне крестьяне со своими недугами; дня еще не миновало, чтобы Василиса, выходя поутру на крыльцо, не встречала трех-четырех мужиков, баб с ребятишками, стариков или старух, с надеждой поджидавших ее, «благодетельницу». Василиса не отказывала никому, хоть лекарские дела занимали у нее порой до полдня, а то и больще, и спустя какое-то время знала крестьян из принадлежащих ей с мужем деревень не хуже, чем Кутузов знал когда-то солдат в своем батальоне. И пользовалась не меньшим их доверием и расположением.

Сие сослужило ей однажды незаменимую службу. В их уезде вспыхнула холера, вследствие чего было прислано несколько рот солдат – перекрыть все дороги, ведущие из охваченных болезнью деревень. На крестьян такое распоряжение нагнало ужас. И без того омерзительный в своих проявлениях недуг хватал без разбора и мужиков, и грудных младенцев, и их матерей, а тут еще власти на них ополчились – понаставили идолов с ружьями, и теперь ни товар на рынок свезти, ни родню проведать – узнать, живы ли еще. От властей добра ли ждать? Верно, вконец хотят извести весь народ в холерных деревнях, для того их и заперли. И потянулись слухи, один зловещее другого. Дескать, видели, будто солдаты подсыпают в колодцы отраву, да, мол, с появлением служивых перемерло втрое больше народу, чем до них. И, обезумев от страха перед недугом, но не зная, как дать ему отпор, крестьяне вдруг узрели вполне понятного для них врага – солдат. А с таким врагом разговор короткий: и вилами его достанешь, и топором.

Василиса, за которой сельский староста догадался послать верхового, примчалась к месту стычки в тот момент, когда солдаты уже вскинули ружья, чтобы дать залп картечью по разъяренно наступающей на них толпе. Перегородив своей коляской дорогу мужикам, барыня обратилась к ним громким, но твердым голосом:

– Верно, вовсе вы от страха ума решились, что не разберете, где супостат. Враг вам сейчас – холера, она и солдатам враг, и всем крещеным людям. Думаете, рады служивые торчать тут и гадать, не схватит ли завтра холера кого из них? А торчать приходится, иначе через ваше неразумие, через ваши наезды к родне, да на базар зараза по всей губернии расползется.

– Что ж нам теперь, как на живодерне что ли, сидеть взаперти и ждать конца? – выкрикнул тот, кто был у мужиков заводилой.

– Кому из нас помирать, а кому – нет, это Господь рассудит, – крикнула Василиса в ответ ему и всем остальным. – Я сама, как видите, предалась его воле и никуда ночью по лесу сбежать не пытаюсь. Если во мне зараза уж сидит, то лучше взаперти скончаться, чем повезти ее другим на погибель!

Когда мужики, глухо переговариваясь, отправились восвояси, а солдаты опустили ружья, то возглавлявший их офицер, отирая пот со лба, сказал Василисе, что, будь его воля, он наградил бы ее орденом. Женщина лишь улыбнулась в ответ: на ее памяти ордена получали лишь мужчины, и отнюдь не за то, что выступали миротворцами.

Иван Антонович, узнав о случившемся, пришел в ужас. Василисе же было и страшно, и радостно вновь ощутить себя на поле боя и спасти человеческие жизни. Словно бы вернулась она в прошлое, в те времена, когда судьба ее была сплетена с судьбой Михайлы Ларионовича. Верно, потому, несмотря на все тяготы, а, порой, и горечь смерти, было ей так отрадно заниматься лекарским делом: врачуя недуги, ощущала она себя по-прежнему спутницей своего возлюбленного. Разлученная с ним, женщина ни на мгновение не допускала мысли, что забыта им. Придет ее час, и они свидятся, и она предстанет перед ним такой, какой была – умеющей вдохнуть в человека жизнь и надежду. И, кто знает, что всколыхнется в его душе при новой их встрече?

Однако ровным счетом никаких сведений о Кутузове она не имела, лишь предполагая, что полет его по-прежнему высок.

В середине апреля 1794 года (того самого года, когда Кутузов стал директором кадетского корпуса) Василисе исполнилось сорок лет. Сия дата, по мнению ее мужа, была прекрасным поводом запечатлеть жену на портрете, тем более что та сохранила к почтенному своему возрасту девическую стройность и нежную открытость почти не измененного морщинками лица. В Калуге в то время все, кто обладал достаточными средствами, обращались к художнику Томилину, что, невзирая на свое мастерство и популярность, оставался крепостным помещика Рогозина, принося тому своей кистью немалый доход. Много испытавший, как и любой наделенный талантом раб, Томилин умел заглянуть своим моделям в душу. Если же кто и смотрел с его полотен пустым взглядом, то, верно, лишь потому, что и душа запечатленного на холсте человека была пуста.

Василисе доставляло удовольствие позировать живописцу. Замирая в кресле с легкой улыбкой на губах, она была вольна спокойно предаваться своим мыслям, не боясь быть отвлеченной каким-нибудь сиюминутным делом. В мыслях, как правило, господствовали дети. Филарет, коему сравнялось уже шестнадцать, приводил мать в искреннее восхищение не столько успехами в науках и похвалами учителей, сколько твердым пониманием своего пути и умением следовать по нему, опережая других. В отличие от многих соучеников, он проводил время за партой не из покорности родителям, но умело взращивал в себе те знания, семена которых были посеяны на уроках. Да к тому же являлся любимцем товарищей, живым и радостным, легко умеющим сплотить их вокруг себя. Умение предводительствовать давалось ее сыну так же естественно, как некогда далось умение встать на собственные ноги; командиром он был прирожденным.