Долг - Абдижамил Нурпеисов

Да, богата природа, щедра, но ведь богатство и щедрость ее не беспредельны. Как говорит Сары-Шая, даже и всемогущий бог, видно, лишнего не сотворил, потому и не столько дает от себя, сколько перераспределяет блага между людьми на земле. Теперь-то ты воочию убедился, что процветание бывших степей и пустынь междуречья оплачено, выходит, непомерной и непоправимой жертвой древнего Арала. Видно, так оно и есть. Но неужели с этим придется смириться? Неужели такие жертвы неизбежны?

С тех пор прошло уже немало времени. И ты вновь, как и прежде, остался со своими заботами, горестями, неусыпными тревогами. И каждый раз при виде тяжко, в муках истощения умирающего отца — кормильца Арала убеждался, что понять все то, что ты увидел тогда, сердцем куда труднее, чем разумом...

* * *

Вот и встретился ты с другом детства. Ты совсем не предполагал, что увидишь его на родине в эту печальную пору, когда на дворе уже зима, когда выпал ее снег-первенец и начало замерзать все еще непокорное море. Встретились, вроде как поговорили, поспорили. А сумели ли переубедить друг друга? Кто из вас прав? И в чем она, правда? В чем?

* * *

В этот вечер ты допоздна оставался в своем кабинете, не шел домой. О том, что прошлую ночь Бакизат с матерью провели в доме совиноглазого заики, ты знал уже. Весть эту, видимо, кое-как пересилив обиду на тебя, выложил прибежавший, еще более переполошенный Сары-Шая. Как ни больно и ни неприятно было слышать это, но ты выдержал, не отозвался на смутно ожидаемую тобой весть. Сары-Шая с угрюмым укором поглядел на тебя, после непродолжительной паузы опять повернул разговор на свое:

— А эти паскуды, знаешь... затаились. Ни сегодня, ни завтра, как мы предполагали, общего собрания колхозников не проведут... Хи-хи. Видно, не так-то просто спихнуть заслуженного баскарму. И лезть в открытую в скандальное дело на виду у всех явно побаиваются. А может... кто знает, выжидают чего. Или из района кого ждут. — Сары-Шая испытующе посмотрел на председателя, мрачно громоздившегося в глубине нетопленного промозглого кабинета. В его кошачьих немигающих желтых глазах застыл все тот же нетерпеливый вопрос: «Ну что на это скажешь?» Поняв, однако, что от тебя ничего путного сейчас не добиться, Сары-Шая сам себе со вздохом ответил:

— Что ж, поживем — увидим.

Ты ждал, что теперь-то он сгинет с глаз, уберется отсюда. И действительно, Сары-Шая встал, вроде даже собрался уходить, но что-то засуетился малость и снова сел, нерешительно помял свою шапку-борик: «Знаешь... только что я, хи-хи-и, это-го... встретил».

— Ко-го?

— Азима. Поздоровался... Как я понял, он к тебе домой направился. Хочет засвидетельствовать свое почтение моей белоликой женеше, хи-хи...

Ты будто очнулся. Отложив все, пошел домой, лихорадочно пытаясь что-то обдумать по дороге. Рванул дверь. Решительно переступил порог, но тут же остановился. Ничего не понимая, глядел попеременно то на жену, то на гостя, уединившихся в сумеречной комнате. Они сидели за журнальным столиком и тихо о чем-то говорили... Бакизат, казалось, не заметила внезапного появления мужа. Продолжала сидеть не меняя позы. Лишь Азим не спеша, медленно повернул голову к вошедшему.

— А-а-а... Жадиге-ер, — увидев хозяина дома, без тени смущения, как ни в чем не бывало, лениво, врастяжку проговорил он, удивив тебя своим невозмутимым хладнокровием. — Ну, проходи, дорогой, проходи.

Матери вроде не было. И детей что-то не видно. Отчего-то тебе становилось неловко, ты перевел взгляд с Азима на жену и только тут заметил аккуратно уложенный тяжелый узел волос на ее затылке. И сам почувствовал, как переменился в лице. Все это время не спускавший с тебя глаз Азим понимающе сощурился:

— Ну, что ты застрял в дверях? Проходи!

Ты кое-как взял себя в руки, с усилием изобразил на лице неуместную сейчас усмешку:

— Зачем мне-то проходить? В этом доме не я, а ты ведь божий гость.

Азим то ли не расслышал, то ли, как всегда при упоминании бога, счел нужным пропустить твою насмешку мимо ушей. Приподнял бровь, чуть помедлив, с той же невозмутимостью сказал:

— Нам с Бакизат надо было поговорить...

— Выходит.... я вам помешал?

— Ничуть. Мы уже успели обсудить. Не так ли, Батиш?!

— Значит... без меня все решили?

— Угадал. Позже, вероятно, и ты понадобишься... Эй, Жадигер!.. Да ты куда?!

Выбежал из дома, но, сделав лишь шаг, остановился. «Не глупо ли, что ухожу вот так... Глупо, ой как глупо! Почему это я удираю из собственного дома?» Пошарил взглядом вокруг, словно ожидая увидеть в морозной пыльной поземке улицы своего вездесущего родича — черт бы его побрал!.. Идти было некуда... Пришел снова в контору. Не глядя на секретаршу, быстро прошел в свой кабинет. Плотно закрыл за собой дверь, опустился в кресло. Сидел долго. Неподвижно. Кончался рабочий день. Все уже вроде ушли по домам. И вдруг дверь скрипнула, чуть приоткрылась, и кто-то робкий, нерешительный застыл на пороге. Чтобы не смутить невзначай стеснительную девушку, уткнулся в бумаги, уже мало что различая в них. Девушка, неслышно ступая, вошла в кабинет. Приостановилась на расстоянии, словно боясь, как всегда, помешать, подошла поближе. Вот протянула тонкие, как у ребенка, ручонки. Вот положила на стол пузатую желтую папку и тотчас отступила на шаг, замерла. До недавних пор ты как-то не замечал это тоненькое, кроткое, постоянно заливавшееся краской смущения живое существо. Но теперь ты видел, многое видел... Ты стал чувствовать, когда она рядом или где-то неподалеку, хоть за той же дверью кабинета. И сейчас знал, будет стоять, трепетно ждать и не сдвинется с места, пока ты ей что-нибудь не скажешь. Потом, безошибочно знал ты, ее хрупкая фигурка чуть встрепенется, длинные чуткие ресницы вздрогнут, по-детски невинные доверчивые глаза вопросительно-боязливо устремятся на тебя, хмурого председателя, уткнувшегося в бумаги. Беспричинно вспыхнув смуглым личиком, она будет бороться со своим собственным, совсем недавно еще непонятным тебе волнением...

Уже полгода работает она секретаршей в правлении колхоза. Однако до сих пор, кажется, не привыкла к новому месту. Как у степной косули, было в ней что-то от природы пугливое, трепетное, чуждающееся всего нового и незнакомого. Не то что холод или хмурь лица, а даже и немногое, всегда для нее неожиданное проявление твоего внимания или сочувствия вызывало в ней почти испуг, настороженность.

— Зауре...

— Да... аг-а-и?

— Н-нет, я это так. Имя, говорю, хорошее... ласковое.

Она смятенно молчала, и бог знает, что творилось в ее душе. Тебе очень хотелось взглянуть сейчас на нее, посмотреть, как она встретила твою неумелую, невесть как сорвавшуюся с языка лесть, но, подняв голову, ты глаз поднять не осмелился. Все казалось, стоит встретиться вам взглядами, она, залившись стыдливым румянцем, пряча лицо в ладошках, метнется к двери, оставив опять одного...

— Как родители, Зауре?

Девушка опять не ответила, и ты представлял себе, как мгновенно вспыхнуло в ее глазах черное пламя, пламя недоумения и боли, как поспешно притушила она его густыми ресницами и, вся растерянная, сжалась, будто от удара. И тут же ругнул себя за дурацкий, неуместный вопрос. Нашел тоже, о ком спрашивать...

Девушка вышла. И от ее лучистых, жарко-стыдливых глаз остались будто в сумрачном нетопленом кабинете два неярких теплых уголька — оставались, грели... Какой, однако, сквозняк у тебя на душе! И, может быть, одно только отвлекало тебя сегодня, хоть ненадолго вырывало из тоски — ее едва уловимое, но близкое где-то присутствие. Ты помнил о ней, возясь с бумагами, помнил, разговаривая с пришедшими к тебе, ловил себя на том, что прислушиваешься иногда к каждому шороху, движению в приемной. Ты и в ней видел перемены — еще не вполне внятные тебе, но чем-то трогающие тебя, греющие. Да, с того вчерашнего, такого уже далекого дня, когда ты вернулся с побережья Сырдарьи, она стала чаще обычного входить к тебе. Сам не зная как, но ты чувствовал, что тянет, влечет ее зайти еще раз, еще раз увидеть тебя... И каждый раз, неслышно переступив порог, прижав к груди какую-нибудь папку, она, несмело и в то же время с детским ожиданием распахнув глаза, взглядывала быстро и чутко туда, где в глубине кабинета за столом сутулился, сведя брови над усталыми глазами и положив на бумаги большие руки, он, мужчина. В этом хрупком, таком неприспособленном, казалось, для равнодушно-грубой жизни существе ты необъяснимо ощутил сочувствие, недетскую готовность понять, помочь, если надо — взвалить на себя тяготы и несуразности твоего существования, какие не знал и не встречал прежде никогда, ни в одном человеке, в женщине тем более. И что тебе в ней, как быть? «Не знаю, — честно ответил ты себе, — ничего не знаю... Только храни аллах ее кроткую, так мало знакомую с жизнью душу, не дай невзначай обнажить, обнаружить это первое трепетное, ею самой, видно, еще не осознанное чувство перед каким-нибудь равнодушно-циничным взором...»

Рабочий день уже кончился. Вместе с двумя-тремя работниками конторы ушла домой и она. В окно ты увидел, как мелькнул в уличной поземке ее красный, как-то мило повязанный платок. В углах огромного кабинета густел, серым осадком копился сумрак. И стены будто сдвигались, глухие, темные, и впервые ты вдруг почувствовал их нежилую стынь, сгорбился неприкаянно, сжался в своем углу, подобрав руки-ноги. Утром, после того нечаянно откровенного разговора с гостем из столицы, у тебя, наверное, был неважный вид, и когда ты вышел за чем-то в приемную, то сразу же поймал ветревоженно-распахнутый взгляд своей секретарши, по обыкновению вскочившей тебе навстречу. И весь день потом этот взгляд, полный доверчивости и беспокойства, был с тобой. Да, вот то новое, что появилось в ней, — доверчивость! И ты, вдруг потрясенный, понял впервые, что, значит, и по тебе в этом несуразном мире тоскует теперь чья-то душа, и к тебе кто-то всем сердцем тянется, думает и не забывает никогда... И ты, зрелый сильный мужчина, изрядно битый жизнью и вроде притерпевшийся к ней, как никогда, может, нуждаешься сейчас в сочувствии, в сострадании и помощи этой почти еще девочки и, сам того не сознавая, тоже тянешься отогреть свою озябшую душу у ее бесхитростного, единственного для тебя на всем белом свете, чистого огня.