Крушение Германской империи. Воспоминания первого канцлера Веймарской республики о распаде великой державы, 1914–1922 гг. - Филипп Шейдеман

в Берлин, в гущу ужасного возбуждения, вызванного смертью обоих спартаковских вожаков, ужасные подробности которой постепенно становились известны. Я могу только повторить то, что под первым впечатлением сказал на собрании, в Крытом рынке в Касселе: «Я сожалею о смерти обоих искренно и по серьезным причинам. День за днем они призывали народ к оружию и к насильственному ниспровержению правительства. И сами они пали жертвой своей собственной кровожадной тактики».

Таковы были условия, в которых нам приходилось работать. Лучше всего эту работу среди постоянного возбуждения и в столь же постоянной опасности характеризует то, что на следующий день после убийства Либкнехта мы должны были определить программу своих работ по заключению мира, иначе говоря, должны были обсуждать высшие интересы Германии в то время, как за нами одичавший от нужды и голода и подстрекаемый вожаками народ уничтожал сам себя и, может быть, все результаты нашей работы.

Мирный договор и кабинет Шейдемана

В этой книге этап за этапом излагаются ошибки нашей военной политики, которым имя половинчатость и бесчестность. Она показывает неустанные, но, к сожалению, бесплодные попытки социал-демократии внести единство воли в хаос нерешительности. Она характеризует работу, которую мои товарищи выполняли после 9 ноября, среди смертельных опасностей и жертвуя партийно-политическими интересами. Она приводит в настоящей заключительной главе к последнему акту завершенного и признанного крушения, к Версальскому миру.

Я говорю не о партии и ее позиции — хотя многочисленные товарищи по партии были на моей стороне, — я говорю о себе. Моей задачей не может быть воссоздание истории борьбы за мир. Я хочу лишь выявить некоторые главенствующие пункты, которые были решающими для противников этого неслыханного договора. Для меня навсегда останется самым кричащим примером самой постыдной травли поведение правых, которые во время этих переговоров возлагали на меня ответственность, которую именно я каждую минуту от себя отклонял. Настолько сильны были результаты травли против Шейдемановского мира, который после навязанного нам, уничтожающего мирного договора, несомненно, был бы встречен более чем охотно, с величайшей готовностью.

Обсуждение вопросов мира началось уже во время шести народных уполномоченных и, вместе с переговорами о ставшем к тому времени необходимым продлении перемирия, определило физиономию первых месяцев Веймара. Нужно было не только изучить каждую из подлежащих областей, но и выбрать подходящих людей, сделать необходимые организационные приготовления и произвести выбор среди гигантского числа предложенных и необходимых экспертов. Все эти вопросы требовали, правда, длительного обсуждения, но их еще не осложнял принципиальный вопрос о подписании или неподписании договора. Только тогда, когда мирные предложения противников были перед нами, и вся Германия, сначала в оцепенении, а затем стихийным народным возмущением, встретила эту беспощадную волю к уничтожению, только тогда предложение немедленно отклонить мир было побеждено волею начать переговоры во что бы то ни стало и таким образом перейти в русло, может быть, еще мыслимого соглашения.

Кабинет изменяет мою речь

Эту политически единственно мыслимую волю я выразил в докладе от имени кабинета, который сделал тотчас же после вручения Версальского документа, в мирной комиссии Национального собрания, заседавшей в помещении министерства финансов. Я не жалел слов осуждения, но в то же время указывал на единственный лозунг минуты вести переговоры и искать возможности переговоров. Та же мысль руководила мной при подготовке речи, которую я должен был произнести перед Национальным собранием. Мне, твердо решившему, что договор в предложенной форме должен быть отклонен, нужен был не дешевый успех, а сохранение всякой возможности договориться. Поэтому в решающем месте проекта моей речи говорилось: «Я не буду говорить об опасностях положительного или отрицательного ответа. На это еще найдется время, если будет грозить невероятное положение, чтобы на земле существовал подобный акт, а из миллионов и миллионов грудей, во всех странах и без различия партий, не вырвался крик: долой этот убийственный замысел».

В заседании кабинета в понедельник утром, 12 мая, безусловного отклонения предложений настойчиво требовали главным образом демократы. Другие министры, за исключением одного Давида, который стал возражать, впрочем, лишь после закрытия заседания, присоединились к демократам. Таким образом, вместо положения «долой этот убийственный замысел», возникло другое: «с точки зрения правительства, этот договор неприемлем». Тем самым вопрос был, по-моему, исчерпан для членов кабинета постольку, поскольку для них отныне было немыслимо подписание договора, разве только были бы сделаны какие-нибудь весьма существенные уступки.

Известно, что «независимые» вели бессмысленную политику, использовав слово «нет», произнесенное правительством в Национальном собрании, в качестве повода к демонстрациям за немедленное подписание договора.

Ничто не повредило нам на этой стадии дела больше этого бессовестного поступка; бессовестного потому, что его вдохновители хорошо знали, что о новой войне нельзя и думать, и что никто в правительстве и не думал о ней. Поэтому социал-демократия ответила 13 мая внушительной демонстрацией, на которой я говорил: «В нынешнем правительстве нет ни одного человека, который был бы так бесчестен, чтобы обещать то, выполнение чего он считает невозможным… мы хотим мира, мы хотим мира на основе Вильсоновских пунктов, мы готовы к переговорам. Все наши стремления направлены на открытие переговоров, которые не должны отступать от того, что действительно может принести общий мир». Я думал, политик не может быть последовательнее с самого начала до минуты горького конца.

Соответственно этому, линия, предуказанная кабинету, казалась совершенно определенной. Эберт, с которым я говорил не раз, заявлял не только нашим общим друзьям, но и публично, что держится в вопросе о мире тех взглядов, которые я много раз высказывал. Я сказал ему самым определенным образом, что не подпишу своего имени под договором, который позорил бы имя Германии и возлагал на нее обязанности, в невозможности выполнения которых мы убеждены. Безусловная честность в отношении Антанты, так же как и в отношении самих себя — необходимое условие для того, чтобы за границей и дома нас считали честными людьми. Как в кабинете, так и говоря с Эбертом, я подчеркивал, что, по моему мнению, будущее принадлежит политикам, которые откажутся от этого позорного договора. Я не подпишу его, даже если подписания потребует партия. Пусть партия заставит, как это мне ни тяжело, подписать кого угодно другого. Я принимал во внимание тот же позор, грозящий имени и чести германского народа, и своего имени не поставлю под договором, в котором мы признаем, что враги могут делать с нами, что хотят, что мы отбросы человечества — мы, вообще, немцы!

Как я уже упоминал, Эберт был вполне со мной согласен и, казалось, непоколебим в своих взглядах. Он говорил, что и