Концерт для Крысолова - Мелф

Мальчик пожал плечами.

— Пауль, — продолжал он, — я… я мог бы попытаться вывезти тебя и твою маму из Вены…

— В Дахау? Спасибо.

— Черт, Пауль, ну послушай же меня!..

— Не ругайтесь, пожалуйста, при покойных этого обычно… не делают.

— Извини…

И тут из комнаты вышла Мария. И спокойным голосом сказала:

— Пауль, не смей так разговаривать со взрослыми.

— Фрау Гольдберг? — Бальдур моргнул, — Я…

— Я знаю, кто вы. Простите, но я слышала ваш разговор с Паулем, он не закрыл дверь в комнату…

Пауль с недоумением и обидой уставился на мать. Он не понимал, как у нее это получается — СПОКОЙНО говорить с этим человеком.

— Однажды Ронни показал мне вас, — продолжала Мария, — после того, как у вас с ним случилась эта… ссора. У вас волосы тогда было светлее… а лет вам было, может быть, семнадцать-восемнадцать…

Какое это имеет значение, подумал Пауль.

— Знаете, эта ссора ваша так никогда и не давала ему покоя, — зачем-то рассказывала Мария, — он всегда много думал о вас, я же видела, как он смотрит на ваши фотографии в газетах. Ронни не считал, что вы хорошо сделали, приняв Пауля в Юнгфольк…

— Я хотел как лучше.

— А я это поняла. Потому что это помогло Паулю. Он… перестал заикаться.

Пауль отвернулся и едва не скрипнул зубами.

— У вас не было неприятностей по службе?

— А вы как думаете, — пробормотал Бальдур.

— Знаете, то, что вы сейчас сказали Паулю. По поводу эсэсовцев. Я вам верю.

— Спасибо.

— Каким образом вы собирались вывезти нас из Вены, герр фон Ширах?

— Никуда я с ним не поеду…

— Пауль, помолчи.

— Каким?.. Да в своей машине… — пожал плечами Бальдур, — не лучшая идея, далеко б я вас не увез, но главное — уехать… вам… теперь опасно тут оставаться. Я и приехал, чтоб сказать это Рональду…

— Врете…

— Пауль, помолчи. Герр фон Ширах, сейчас мы не можем ехать. Нам…нужно его похоронить, как вы понимаете… Спасибо вам.

И тогда Бальдур сделал единственное, что ему оставалось. Порылся в карманах плаща и отдал Марии Гольдберг свой неплохо набитый бумажник.

Дельбрюгге никогда не видел гауляйтера таким. Тот явился с утра в канцелярию, как, прости Господи, нибелунг, которому кто-то наплевал в брагу, и брюзгливо сообщил:

— Я собираюсь звонить Гиммлеру.

Вот чудеса-то. Да его силком не заставишь звонить Гиммлеру.

— А что, какие-то новости? — поинтересовался Дельбрюгге. Он никаких новостей не знал.

— Плохие. Кто-то из ваших парней вообразил себя таким героем, что нарушает приказы Хайни.

— Что-что?..

— Вот, — гауляйтер сунул ему под нос тот самый листок со списком, — тут написано, что первая по списку семья подлежит депортации на восток. Сегодня.

Бальдур не стал бы напоминать об этом Дельбрюгге, если б уже абсолютно точно не знал, что ранним утром Гольдберги покинули Вену.

— И что получается? — продолжал он, очень артистично разыгрывая высокомерную шишку, — А получается то, что депортация этой семьи в полном составе невозможна.

— Почему?

— Кто из ваших… хм, не вполне трезвых викингов вчера пристрелил на улице этого еврея? А?..

— Ничего об этом не знаю, — вздохнул Дельбрюгге, — но, думаю, узнаю. А, собственно, в чем вопрос-то, герр гауляйтер? Отправили на восток или зарыли здесь — какая уж существенная разница?

— А вопрос эсэсовской дисциплины? — нежно напомнил ему Бальдур, — Эсэсовец — это не просто руны «зиг» на вороте, фуражка и тупая башка. Эсэсовец — это верность приказу!

— Я решу вопрос с этим… случаем, — пробурчал Дельбрюгге, — и сам позвоню куда нужно…

Он был очень зол. Вся канцелярия слышала, как этот рохля ткнул его носом в некомпетентность его подчиненных — и заодно в его собственную. Он не привык узнавать о том, чем заняты подчиненные ему эсэсовцы, от гауляйтера. Как правило, дело всегда обстояло наоборот.

Бальдур едва досидел в своем кабинете до вечера, испытывая странную смесь радости и легкого страха. И еще у него снова возникло то ощущение, которое и делало его самим собою — а он-то думал, что тут, в Вене, в вечных стычках с СС и в вечном страхе перед Гиммлером и Борманом, навсегда утратил его.

Ветерок. Что-то вроде прохладного ветерка в груди, уносящего все выше и выше в небо его быстро бьющееся сердце. Предчувствие — нет, не черное предощущение близкой беды, а предвестие чего-то странного или необыкновенного. Так было перед появлением в его жизни и Пуци, и Отто.

Кстати об Отто…

— Герр адъютант, а не явились бы вы?..

— Что такое, Бальдур? Что-то имеешь мне сказать? — ухмыльнулся парень. Балаболка Бальдур, конечно, не удержался от того, чтоб не рассказать ему историю этой ночи, к тому же, Отто, как и все, наблюдал, как Бальдур сегодня вытирал сапоги об Дельбрюгге, и его это, как и всех, очень порадовало.

— Я, Отто, имею тебе сказать, что сегодня напьюсь.

— Господи, твоя воля! Дома.

— Нет.

— Куда собрался?..

— Куда-куда. Я уже одичал, Отто, в этом зоопарке. В ресторан при «Гранд-Отеле» пойду.

— Это без меня. Не нравятся мне рестораны эти… Опять же, костюм напяливать надо…

— Не хочешь, ну и не ходи.

— Бальдур, я только хотел сказать — можно же надеяться, что из ресторана ты приедешь вовремя? Все же ресторан… говорю же — сидел бы дома! Дома-то уж можешь наширахаться, как тебе взбредет.

— Что-оооо я могу дома сделать?!

— Наширахаться. Потому что так, как ты, не напивается абсолютно никто. Люди, когда выпьют, радуются жизни, поют «Хорст Вессель», танцуют с дамами. А ты сидишь мне стихи читаешь, слушаешь «Реквием» Моцарта и куришь по двадцать папирос за раз… — грустно улыбнулся Отто.

— Не сегодня. Сегодня у меня есть все основания радоваться жизни.

Отто внимательно посмотрел ему в лицо — и тут же ему поверил. Бальдур улыбался нормальной, а не дрожащей улыбкой, и у него светились глаза.

Между прочим, его крайне порадовало в том числе и изобретенное его адъютантом словечко. Оно напомнило ему о Пуци.

Столика он не заказывал — не хотел привлекать лишнего внимания к своей весьма заметной персоне, да и знал, что сейчас, во время войны, в ресторане при «Гранд-Отеле» не бывает слишком много посетителей. Слава Богу, никого в черном-с-серебром, с рунами «зиг» и в фуражках тут не наблюдалось. Сам Бальдур был в смокинге, плевать ему было на этих всех, а вот на правила хорошего тона — еще пока не плевать. Он вспомнил о том, как Пуци глядел на коричневорубашечников в театральной ложе. Нет, в самом деле, что за отвратные манеры у них у всех. Даже… у фюрера. Вот только некому ему, фюреру, указать на это. Особенно теперь, когда Пуци нет.

Но в свое время Бальдур собственными ушами слышал еле уловимое, но вполне язвительное его шипение: «Адольф!! Немедленно прекрати целовать руки всем этим пятнадцатилетним мокрощелкам и не смеши людей!» Впрочем, что Адольф, если даже Яльмар Шахт привел как-то раз на прием свою благоверную с огромнейшей бриллиантовой свастикой на груди. Остальные дамы и хотели бы, может, позавидовать этой свастике, да не вышло — уж весьма нетихими репликами перекинулись сразу двое как раз по этому поводу.

— Вот они где — сокровища Нибелунгов, — процедил Пуци.

— Там царь Кащей над златом чахнет, — бросила ему Эльза Гесс, и он радостно усмехнулся такому неожиданному взаимопониманию. Бальдур смущенно вполголоса поинтересовался у Пуци, а кто такой вообще царь Кащей, и тот буркнул:

— Русский народный Яльмар Шахт.

— Вы, Бальдур, что же, Пушкина не читали?.. — улыбнулась Эльза.

— Нет…

— Я скажу Рудольфу, он передаст вам книгу.

— Пушкина почитай, действительно, — заметил Пуци, — Его нужно знать, это тебе не Сухово-Кобылин…

Гесс передал книгу, притом усмехнулся — ты что, мол, своему Гитлерюгенду сказки Пушкина собрался читать?..

А почему бы и нет, подумал потом Бальдур. Они понравились ему даже в английском переводе.

Метрдотель ресторана, разумеется, его узнал, но Бальдур посмотрел на него умоляюще и подмигнул. Тот кивнул и особенно рядом с ним не вертелся. Официанты тоже не стремились бегать вокруг него стаями и приносить водку ведрами, дохлую крысу и говна на лопате.

С бутылки красного Бальдур поплыл. Знал, что поплывет. Слишком уж достала его компания в черном-с-серебром.

И тут-то официант передал ему записку.

Бальдур, сильно щурясь, посмотрел в нее — и поначалу вообще ничего не понял. Почерка он не узнавал. И вообще все это крайне, ну просто крайне походило на чью-то глупую шутку. Приличные люди вообще-то подписываются, подумал Бальдур.

«Вы еще помните меня, герр рейхсляйтер?» Кого это — тебя? И кто тут рейхсляйтер?..

Официант маячил рядом, Бальдур тихо спросил: