«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Во всяком случае, в течение всего следующего года нам очень пришлось повозиться, чтобы обеспечить всех принятых местами на практических занятиях. Огромное большинство этих студентов оказалось криптомедиками: дело в том, что на медицинский факультет прием был очень ограничен, а по старым правилам лица, проделавшие два курса естественного отделения и сдавшие переходные экзамены, принимались на медицинский факультет без экзамена и вне контингента. Поэтому специальность «биология» оказалась переполненной, и к нормальному состоянию наши лаборатории вернулись только к 1923–24 учебному году.[430]

Другие дела также требовали моего присутствия в Москве, но я всегда старался вернуться в Кучин к вечеру, и для меня всегда было большой радостью увидеть тебя на станции. Это бывало, но не так часто, потому что точного часа моего приезда мы не знали: слишком в Москве все было нерегулярно, сообщения трудны. Мне приходилось проделывать пешком колоссальные расстояния. Удивляюсь, как я мог выдерживать эти хождения и всю разнообразную деятельность; бросить ничего нельзя: так все было связано и так все было непрочно. И притом мне очень хотелось, чтобы из всей этой неразберихи, разрушений, хаоса получилось что-то путное, что-то новое.

Я уже давно ничего не говорил об Институте научной методологии: он тоже требовал моего присутствия, и особенно – этим летом. Не будучи коммунистом, я не мог быть его директором, но являлся его хроническим и фактическим ответственным лицом по должности вице-директора.[431] Сначала директором был, то есть считался, Луначарский, но его это не интересовало. Он занимался искусством, и попасть к нему на прием ученым было невозможно: мелодекламатор Сережников проходил раньше всех других.

Чтобы положить этому конец, директором был назначен доктор Зандер, мой современник по университету и товарищ по университетской партийной группе 1905 года. Мне и до сих пор непонятно, по какой причине произошло это назначение. Он ничем никогда, кроме медицинской практики самого шаблонного рода, не занимался. Называл себя энциклопедистом, но у него не было даже той поверхностной нахватанной эрудиции, какая была у Луначарского. Зандер был ленив, не разбирался ни в научных вопросах, ни в практических делах. Я не имел права принимать решений по вопросам идеологическим, а он имел это право, но воспользоваться им был не в состоянии. Марья Натановна Смит, которая провела это назначение, через несколько месяцев разобралась в нем и стала уже цитировать по его адресу слова Гете о филистере. Мы с ней обдумывали вопрос, как от него избавиться, и вдруг Зандер получил дипломатический пост посланника в Литве. Как будто дипломатической карьеры он все-таки не сделал.[432]

После него директором был назначен Яков Моисеевич Шатуновский – племянник одесского профессора и сам математик (доктор математики Страсбургского университета), который уже давно бросил научную работу и очень скромно считал себя неспособным к ней. Это был очень хороший и очень приятный человек; мы быстро стали друзьями. Но он не имел никакой эрудиции и был совершенно не в состоянии импонировать крупным специалистам, которых привлекли в институт.

Именно в это лето и в начале осени мы организовали очень интересную серию докладов по вопросу о роли статистического метода в различных науках. На долю мою пришлось говорить о роли этого метода в астрономии и математике, А. К. Тимирязева – в физике, М. Н. Смит – в политической экономии и социологии, В. Г. Громана – в общественных науках, демографии и построении Госплана; не помню, кто именно говорил о биологии. Эти доклады были изданы в виде книжки,[433] которая вызвала большой интерес.[434]

Выше я упоминал о визите к нам в Кучин директора Пулковской обсерватории А. А. Иванова. Привело его к нам следующее обстоятельство. В сентябре 1922 года должно было иметь место солнечное затмение, особо благоприятное по своей длительности (6 минут) и неблагоприятное по месту: Австралия, да еще западная. Так как всех интересовала возможность проверки принципа относительности, то московские и петроградские астрономы решили организовать совместную экспедицию, и докладную записку надо было представить через Луначарского в Совет народных комиссаров. Это может показаться невероятным, но Луначарский так и не нашел времени принять делегацию русских астрономических учреждений и обществ; прием назначался, а нарком отсутствовал. В конце концов, потеряв терпение, записку подали по «команде», но из этого предприятия ничего не вышло. Голод, начавшийся в 1921 году и разразившийся как народная катастрофа в 1922 году, помешал экспедиции осуществиться, как и очень многим предприятиям этого рода.

Как-то, покупая в Москве газету, я вдруг увидел в витрине «Русские ведомости», вернее – сложенную газету, заголовок которой нельзя было рассмотреть, но которая по бумаге, формату, шрифту и типографскому выполнению походила, как две капли воды, на «Русские ведомости». Это оказался орган общественного комитета для помощи голодающим[435] – так называемого «Прокукиша» по именам главных участников: Прокоповича, Кусковой, Кишкина. В Комитете председателем был Каменев, а главным сватом – Горький. Увидев такой номер, я сказал, что это – не «Прокукиш», а просто – кукиш и притом несерьезный кукиш в кармане, и что из этой затеи ничего не выйдет. В ней несомненно не хватало искренности, и эта имитация «Русских ведомостей», маленький и смешной укол в трагический момент жизни страны, – тому явное доказательство.

Не помню, какой день недели мы выбрали для совместных (и с Катей) поездок в Москву. Приезжали к вечеру, и я хорошо помню то ощущение хода времени, которое меня часто мучило. Сначала приезжали в Москву при полном солнечном свете, позже – в сумерки, последний раз – в темноте. И очень-очень часто, ощущая счастье от твоего присутствия, от твоей близости, мне хотелось остановить время, как сейчас хочется во что бы то ни стало вернуть его назад. В Кучине мы оставались до конца сентября.[436]

Теперь я приступаю к описанию очень важной эпохи в нашем существовании. С переездом в город мне пришлось вернуться к моим обычным занятиям и, прежде всего, к университету. Ты захотела выполнить наше давнишнее желание и на этот раз поступила на физико-математический факультет. Из этого ничего не вышло, и описание причин, почему не вышло, послужит хорошим введением к последующему. Дело в том, что НЭП не улучшил, а ухудшил положение университета: бюджет его продолжал исчисляться в падающей валюте. Как раз летом того года я купил свои часы фирмы Ulysse Nardin[437] (они и сейчас лежат передо мной) и заплатил за них 55 миллионов рублей.

Миллиарды, которые получал университет, были недостаточны для оплаты городских счетов (вода и прочее), и на отопление не оставалось ничего: наши аудитории не отапливались уже который год. Здания не ремонтировались: в большой математической аудитории через полчаса после лекции рухнул потолок. В хирургической клинике у профессора Спижарного эконом провалился сквозь пол из второго этажа в первый. И хотя остряки утверждали, что провалился именно тот, кому и следовало, но в таком состоянии университета ни эконом, ни Спижарный (кстати, он же являлся деканом медицинского факультета) были неповинны. Лаборатории по-прежнему не имели ни аппаратуры, ни реактивов, ни литературы, ни всяких других видов снабжения. Профессора и персонал получали до смешного ничтожные жалованья, а между тем плату за квартиры и прочие хозяйственные услуги начали взимать в твердой валюте.

Почему-то все надеялись, что с новым учебным годом положение улучшится: для некоторых категорий рабочих вводилась плата в твердых рублях, и в магазинах стало возможным иметь за них хорошие вещи, о которых давно забыли и думать. Но для нас стали невозможными и самые нормальные покупки. Протесты раздавались все время. На каждом заседании Государственного ученого совета я поднимал вопрос о положении высшей школы, а М. Н. Покровский упорно его снимал, делая при этом язвительные примечания по моему адресу. Обращались к Луначарскому, но этот господин ничего не делал и ни о чем не думал, кроме своих пьес и романов с балеринами. Я часто спрашивал себя, да и других, в чем же причина такой полной глухоты Луначарского к интересам того дела, во главе которого он поставлен, и даже сейчас я не могу ответить на этот вопрос.

В нашем личном плане, и именно на твоих университетских занятиях, это отразилось так: ты взялась за работу с величайшей охотой. Мы поручили наше хозяйство тетке Розе, надеясь, что она будет вести его лучше и добросовестнее, чем Марья Григорьевна. Освободившись от хозяйственных забот, ты смогла проводить в лабораториях столько времени, сколько было нужно, и это все погубило. Сырые каменные здания, не протапливавшиеся уже несколько лет, снова вызвали острый суставный ревматизм, и врач, профессор Д. Д. Плетнев, велел бросить учебу и заняться лечением в домашней обстановке. Еще раз, таким образом, попытка твоя перейти к разумному и интересному труду кончилась ничем. Более того, был сделан еще один шаг по направлению к трагическому исходу.