Города и годы - Константин Александрович Федин

– Был иль не был, кому какое дело, ну а кое-что знаю…

Его зажали в плотную скобку плеч, грудей и рук, и десятки глаз бегали за его вертким взглядом. Он вдруг рассмеялся.

– Зовут этого мужика – Киселем, дядя Кисель. Пощупал я его, а он и правда хлюпкий!

Больной завозился и поправил под головой овчину.

Кое-кто из солдат засмеялся.

– Жалеете вы его, ребятки, напрасно. Жалостью не поможешь, не такое теперь время. Вас тоже пожалеть надо – кто больной, кто безрукий, у кого ног нету. Мы должны сами себя пожалеть.

Семидолец перебил его:

– Ты зубы-то не заговаривай, мил человек, мы сами с усами. Ты, мал-мала, скажи, что тебе про Расею известно?

– Про Россию? Мы… можно.

Скуластый мотнул головой и сказал тихо:

– Пойдем-ка вон туда, там попросторней.

Он вынырнул из скобки теснившихся вокруг него тел и – ловкий, верткий – метнулся в пустой угол вагона. Остроплечие, зыбкие, изуродованные солдаты повалили за ним, натыкаясь на лавки и стены.

Лепендин сидел неподвижно в своем лукошке.

Дядя Кисель приоткрыл веки, горящими глазками блеснул на Андрея, на Лепендина и покашлял.

– Что, правду говорят, – спросил он тихо, – на родине большие деньги все стали иметь?

– Деньги стали дешевые, верно, – сказал Андрей.

Дядя Кисель провел по овчине тонкими пальцами и снова закрыл глаза.

Лепендин вдруг стукнул уключинами по полу, подтянулся на руках и зло сказал:

– Небось тебе за твой полушубок сразу тыщу отвалят!

Раскачал туловище, пересел, опять с силой ударил уключинами по полу и двинулся к солдатам, примолкшим в углу.

Насколько хватало глазу, поле было засыпано людьми и узлами. Грузный гомон тяжело подымался над разъездом. Поезда пробирались ощупью и на стрелках подолгу мешкали, пробуя рельсы, как люди – топкую дорогу. От костров стлался над головами реденький едкий дымок.

В сосновой рощице были разбиты лагеря. За проволокой, сорванной с заграждений и намотанной на стволы, слонялись солдаты в деревянных башмаках, громыхавших по земле, точно бочонки.

В поселке, по еврейским конурам и лавочкам, сновали ртутными шариками кургузые фигурки, то рассыпаясь, то скатываясь голова к голове, плечо к плечу.

– Вы на юг? Никогда не посоветовал бы.

– Но почему, почему? Я говорю вам – золотое дно, золотое дно.

– Что идет?

– Сахарин Фальберга.

– Никогда не поверю! Фальберг идет в Москве.

– Но вот вам человек, вот вам живой человек из Киева…

– Вы можете в Москве в два дня сделать дело, честное слово! Вы верите мне? Вы верите?

– Надо принять в расчет дорогу!

– Дорога, дорога, дорога – заладили про дорогу! Теперь везде одинаково, можете мне поверить. Я сделал сорок тысяч верст.

– Надо иметь риск.

– В Москве имеет риск каждый.

– Вы куда?

– В Варшаву.

– Как там ост-марка?

В старых окопах, заросших травою, ютились люди, похожие на цыган, – с детьми, со старухами, с лужеными мисками и битой посудой.

В землянке кричала роженица, под телегой на трех колесах бредил тифозный, над ним – в соломе – играли чумазые двухлетки-девочки.

Полураздетая женщина, с грудями, как пустые мешки, обирала на своем тряпье насекомых. Безногий солдат запекал в золе картошку и суковатой хворостиной отгонял ребятишек.

Люди роились вокруг костров жалкими выводками; и на земле, изрезанной окопами, взрытой разрывами снарядов, – загаженной, оскверненной земле, рождались, умирали, любили, в тоске и злобе взыскали новой, чистой земли.

С востока, из тумана рассветов и сумерек, ощупью приходили поезда, набитые пленными, глаза которых в надежде и тоске устремлялись на запад, домой, на родину. В ловко сшитых русских гимнастерках, круглолицые, как будто все еще пахнущие сибирским кержачьим хлебом, пленные немцы пробирались толпою в карантинные бараки.

С запада, из другого плена, тащились толпы изможденных русских солдат, с глазами на восток, на свою родину, домой. Их тоже отводили в бараки, но другую сторону разъезда, за высокую заграду.

Но, минуя проволоку, заборы и загородки, люди сходились лицом к лицу, и молва о востоке, молва о западе, молва о горе, нужде и надеждах стлалась невесомым костровым дымком.

Когда перед Андреем, в окне вагона, развернулась эта человеческая пажить, его кто-то толкнул. Он обернулся. Позади него стоял скуластый парень в куцем картузе на затылке. Лоб его был гладок, черта исчезла, глаза живо горели, и рот подергивался довольным смешком.

– Это заварили мы! – сказал он, кивнув на муравейник и потирая руки.

От него веяло свежестью крепко поспавшего человека, и он упруго потягивался, хрустя суставами угловатых рук.

– Славная получилась опара. Ишь как пузырится! Я так думаю, – сказал он, сдвинув брови, – побольше бы этаких котлов.

И опять, туго потирая руки, пояснил:

– Братается народишка.

Потом Андрей видел, как на поле он скользнул в кучку людей, посновал там, вынырнул, перебежал к другой кучке, к третьей. Вслед ему оборачивались то со смехом, то молчаливо. Он засевал в толпе какие-то небывалые мысли и был похож на соринку в бутылке с водой, которую взболтнули: вот быстро шнырнет, вот остановится, вот снова двинется, как от толчка.

Когда переселились в лагерь, дядя Кисель пошел бродить в народ. Здесь обрушилась на него разноречивая молва, точно камни с косогора, и он заметался по полю испуганным зверем.

– Спокойной жизни, дяденька, там нету. Приходит эта самая гвардия – давай лошадь. Крестьянин, сам понимаешь, беззащитный, – дает.

– Мужики у нас нынче вроде разбойников: в каждом дому бомбы держат, в овине – пулеметы, при себе всегда ножик. Без этого не проживешь.

– Брось брехню слушать. У меня скотина пала, вот я и ушел. А жизнь приятная, всего вволю.

– Кабы жизнь была возможная, нешто мы на такие мученья пошли бы? Сил никаких не стало.

– Каждый человек сам себе барин. Что желает, то и возьмет. Говорю тебе, поезжай без сомненья, не раскаешься.

Немцы в русских гимнастерках, загадочно улыбаясь, ломано говорили:

– Россия хорошо, Германия хорошо – все хорошо, когда голова.

Кургузый человечек взвизгивал и негодующе размахивал руками.

– Как вы могли уехать? Вы говорите – тяжело, а я вам говорю – Россия кончилась, вся вышла, больше не имеется! В России скоро одни собаки останутся, кости кушать. Никакого дела там сделать нельзя.

Благообразный солдат из ратников усовещивал:

– Земля – божий дар человеку. Поселил тебя господь на русской земле – она тебе мать. Прими от нее всякую обиду, понеси наказанье. Нет греха больше, как бросить мать свою в юдоли…

В сумерки дядя Кисель вернулся в лагерь, качаясь, точно от ветра. Всю ночь он ерзал на соломе, маялся, как в бреду. Поутру, как только солдаты завозились на нарах, он вышел