Перед историческим рубежом. Балканы и балканская война - Лев Троцкий

– Тяжело было в походе, – рассказывали раненые, – очень тяжело. Знали, что не на свадьбу идем, однако, такого не ждали. Шли пешком, на восьмой день прибыли в Тырнов, там дали нам манлихеровские ружья с ножами, оттуда, вместе с македонским легионом, отправились на Кирджали, там сутки упражнялись в стрельбе и перешли турецкую границу. Пустынно везде, деревни погорелые, скот бродит бесприютный. Жгли до нас, жгли и мы, македонцы, собственно, нам Андраник не позволял. Турок, встречавшихся вне деревень, хотя бы и безоружных, приказано было считать лазутчиками и убивать. Македонцы так и поступали: сперва опрашивали встречного, узнавали у него, что можно было, а потом пристреливали или закалывали. В нашей роте на этот счет строже было. Выходили мы раз из деревни, я отстал и, признаться, дом подпалил. Сам не могу вам сказать, зачем. Андраник уже поджидал меня у дороги. – Почему отстал? – По надобности. – Ты поджег? – показывает на дом. Дал десять ударов плетью. – Смотри, говорит, без меня ни шагу! – Однако ж и из наших кое-кто, по примеру юнаков, тайком резал турок. Да и то сказать: погромы армянские у всех у нас в памяти… Тяжело было. Поход тяжелее сражения. Дважды приходилось переходить в брод реку, раз вечером, другой раз утром, вода по грудь, как лед холодная, обсушиться нельзя было, шли форсированным маршем. Голодали без хлеба. Мяса-то сколько хочешь: турки бежали, а скот остался. Резали быков и коз без счета. У меня лапти износились, зарезал быка на шкуру, только не успел ободрать, как командуют подниматься. Табаку тоже было вволю. Магазины открыты, хозяева ушли, товар весь покинули, бери, чего хочешь. Но не было ни хлеба, ни соли. Как перешли границу, не ели соли, пока сюда не вернулись. От этого сильно болели животами.

Участвовали мы в деле против Явор-паши, вместе с регулярными войсками. Страха в сражении не было. Смерть я и раньше видел. Отца и мать курды на моих глазах зарезали, своими глазами на это глядел. Среди нас такие были, что думалось, со страху помрут. А вели себя геройски. Был мальчик Погос, 16 лет, из Родосто. Я ему говорил: тебя-то зачем? Однако, в течение пятнадцати часов он оставался без пищи на передовых позициях. Когда преследовали Явора, Погос впереди и в самых опасных местах. Все хорошо сражались. А лондонец в походе всегда брился. И как успевал, сказать не умею, только всегда выбритый. Для чего, говорим, усы бреешь? Для чистоты, говорит. Сердился, когда мы его англичанином звали… Про шута спрашиваете? Жив… Только там уж не до шуток было. По дороге он много кур ловил: как привал, так он из сумки кур тащит… Андраник сражался наравне с нами, с ружьем в руках, но во время боя настоящее руководство переходило к нему. Гарегин очень храбрый, в бою никогда не ложился, а перебегал с саблей от позиции к позиции. С нами Гарегин делился последним куском. Когда первый у нас дружинник пал, Гарегин подошел, поцеловал в лоб и говорит: «Вот первый мученик!» И дальше также. Кто падал, Гарегин подойдет, поцелует и кричит: «Красный Крест!». Выходят санитары и уносят раненого. Меня в Филиппополь отправили, там я 10 дней в госпитале лежал. Царица к нам приходила, про все расспрашивала. Я ей сказал: «Вам уже хорошо. Вы турок в Азию выгоните, а нам в Армении от них хуже вдвое станет». А царица говорит: «Подождите, и вам будет хорошо». Подарила вот эту открытку, для утешения, значит…

Возвратившись в Софию, добровольцы набросились на армянские газеты, но той, какая им была особенно близка, «Азатамар», их константинопольского партийного органа, не нашли. Болгарская цензура наложила на эту газету запрет в наказание за критику, которой «Азатамар» осмелился подвергнуть крестоносный манифест царя Фердинанда. Кара, наложенная на орган той самой партии, под знаменем которой добровольцы умирали за дело Македонии, представляла собою чрезвычайно выразительное столкновение революционной романтики с династической реакцией. Противоречия «освободительной» войны стояли в этом эпизоде, как на ладони. Узнав от армянского коллеги об обстоятельствах дела, я написал тогда телеграмму и дал текст на просмотр одному «левому» цензору (имени его на этот раз не называю, чтобы не отягощать его воспоминаний).

– Вы серьезно думаете посылать эту телеграмму?

– Разумеется.

– Не советую подавать ее официально в цензуру.

– Почему?

– Не забывайте, что мы, цензора, имеем право задерживать не только телеграммы, но и самих корреспондентов…

Дальнейших сведений об армянском отряде и его участниках у меня сейчас нет. Не знаю, снят ли был запрет с «Азатамара». Не знаю также, какое действие оказывает открытка болгарской царицы на самочувствие изувеченного добровольца-армянина…

«Киевская Мысль» N 197, 19 июля 1913 г.

6. Преступление шовинизма и демократия

Л. Троцкий. БОЛГАРСКАЯ ВОЕННАЯ ЦЕНЗУРА

Когда болгарский офицер на границе просматривал наши паспорта, – прежде этого в Цареброде не делали, – я сделал из этого тот вывод, что Болгария хочет затруднить доступ на свою территорию военным шпионам и вообще подозрительным лицам. Желание совершенно натуральное.

Когда софийская военная цензура запрещает печатать или телеграфировать какие бы то ни было сведения о комплектовании и передвижениях войсковых частей, о распределении боевых материалов, о военных планах, я могу это понять. Войну ведут, для того чтобы победить. А одним из условий победы является, как говорят, военная тайна. В какой мере эта последняя ограждается телеграфной цензурой, в какой мере враждебные штабы почерпают свои сведения из сообщений газетных корреспондентов, а не из источников несравненно более непосредственных и надежных, – это для меня вопрос.

Правда, Мольтке,[102] как говорят, первую весть о намерении Мак-Магона[103] идти на выручку Метца получил из парижской телеграммы лондонского «Times». Может быть. Но любопытно было бы справиться в архивах немецкого военного министерства, из каких источников Мольтке получил вторую весть, более надежную, – ту, которая определила его действия. Ссылаются на японцев, которые де совершали свои подготовительные операции в строжайшей тайне и – победили. Точно ли, однако, японская цензура сыграла серьезную роль в той всесторонней неосведомленности, какую проявил русский генеральный штаб? По меньшей мере, сомнительно. Генерал Ноги, в свою очередь, строил свои планы, надо думать, не на основании газетных телеграмм, а на более прочном фундаменте шпионских донесений. К этому нужно еще прибавить, что военные действия развертываются на территории, население которой одной своей частью – на стороне союзников, другой – на стороне турок. Какие отсюда открываются возможности военного осведомления, понятно без дальних слов.

Но я готов оставить все эти соображения в стороне: мне просто трудно понять значение запрета, налагаемого на мобилизационные и вообще чисто военные сообщения. Здесь моя способность постигать упирается в свои пределы.

А между тем софийская военная цензура за этими пределами находит еще очень широкое поле деятельности. Она считает своим правом и своим долгом упразднить с поля зрения европейской читающей публики все те факты и толкования, которые, по ее, цензуры, мнению, способны представить с неблагоприятной стороны какую-либо область болгарской общественной жизни, соприкасающуюся и даже не соприкасающуюся с войной.

Дня два тому назад я описал в телеграмме, посланной вам, поразительную в своем роде картину подвоза патронов к софийскому вокзалу: по городу тянулись цепью сотни мужицких возов, запряженных волами и буйволами; ветхозаветные старики в лаптях, с посохами, – в качестве ямщиков; корявые ополченцы в мужицкой одежде – в качестве конвоя; и эта кладь, заделанная в аккуратные деревянные ящики небольшого размера… Но дело сейчас не в этом. Цензора усомнились.

– Помилуйте, – говорю, – ведь тут ни словом не сказано, куда идут патроны. Или турки не догадываются, что у вас есть патроны и что эти патроны приходится перевозить?

– Так-то так… Но из вашей телеграммы могут заключить, что мы не готовы. Раз перевозим патроны, стало быть, они еще не там.

– Неужели вы хотите заставить мир думать, что у вас все патроны до единого находятся уже на месте будущих сражений?

Спорили долго. Цензора уступили.

Телеграфирую другой раз, что софийская городская комиссия в городском участке Юч-Бунар насчитала около 1.500 семейств с 12.000 членов (сейчас у меня этих цифр нет под рукою), лишенных всяких средств к существованию.

– Да откуда вы это знаете?

– Знаю.

– А мы этого не знаем.

В знак сожаления развожу руками.

– Неудобно. Скажут, что у нас сплошная нужда.

– О сплошной нужде я ничего не говорю, а привожу точные цифры. К тому же указываю, что город ассигновал 500.000 левов для бедных семейств на шесть месяцев.

– Это можно.

– Но ведь, если мы будем сообщать одни бодрящие факты, нам никто верить не будет. Как никак мы не агенты болгарского министерства или генерального штаба, мы независимые журналисты.