Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина - Андрей Мягков

— Герард, — позвал он.

Ему никто не ответил.

— Ты почему молчишь? — Как можно строже спросил композитор, но Герард даже не изменил выражения лица, он продолжал улыбаться.

Антон Игоревич не привык к такому невниманию — у него закружилась голова, и он сел на пол. Неожиданно откуда-то резко повеяло холодом, Антон Игоревич почувствовал сильный озноб. Он всегда боялся сквозняков, старался их избегать, надо было возвращаться от греха подальше в свою комнату — так недолго простудиться и заболеть. Он сделал попытку подняться, в отчаянном бесплодном усилии напряг холодеющее тело, никакого движения не случилось, он ухватил лежащую поблизости руку, сказал тихо: «Гера, помоги, мне холодно», никто не ответил, а вытекающая из-под Герарда красная лужица была приятно теплой, почти горячей, и он лег рядом с неродным своим внуком, обнял его, прижался всем телом, и красивые, цветные картинки, те, что многие зачем-то называют предсмертными, замелькали перед его закрытыми глазами.

… Оказывается, их с самого начала было двое, но он долгое время об этом не догадывался.

В далеком-далеком-далеком, очень далеком, почти не бывалом детстве, ему тогда только-только исполнилось полгодика, он простудился, да так (это позднее узналось из рассказов родителей), что ртутные термометры выходили из строя, медицина не скоро, но сдалась, врачи готовили родных к худшему, дом их петербургский от безысходности, бессилия, оттого, что никто ничем не мог помочь, заполонили паника, истерия, безумие, и вдруг случилось чудо: его старший (на двадцать минут) брат-двойняшка, накануне только с трудом перешедший с четверенек на свои непослушные еще, толстые, кривые ножки, подковылял к братниной кровати, забрался к нему под одеяло, обхватил ручонками… И пока взрослые бесновались где-то в припадках отчаяния, они так единым коконом и проспали до утра.

Наутро больному полегчало.

К вечеру он скандально громко потребовал материнскую грудь.

А еще через день все поверженные было предстоящей неизбежностью горя навсегда поверили в реальное существование ЧУДЕСНОГО на Земле: «старший» взял на себя половину болезни «младшего» и тем победил смерть.

Именно тогда, в тот роковой день, братья впервые узнали о существовании друг друга и с тех пор не расставались…

Антон…

Анатолий…

Антон…

Антон…

Кровь внука проникла в его одежду, теплом охватила голову, щекотала шею…

Ему давно не было так хорошо: цветные воспоминания калейдоскопным разнообразием сменяли друг друга, иногда лишь, замедляя бег, позволяли подольше цепляться взглядом за одному ему понятный наворот, но чаще, юрким промельком касаясь замшелых уголков памяти, со все возрастающей скоростью неслись дальше, дальше, мимо ярких, безмятежно счастливых дней их с братом жизни, которые, казалось, обречены на вечность…

И неожиданно исчезли цветные картинки. Замерли и исчезли.

Ярким взрывом ослепилось пространство.

Вошла ОНА.

— Ксения! — закричал он неслышно. — Ксюша!

Она ответила.

— Будь ты проклят.

И все погасло.

— Нет, ты будешь говорить! Будешь!!..твою мать! Будешь!!! И забудь, навсегда забудь про эту херню свою — «права человека». Права человека там, где есть человеки. А в России их нет! Нет в России человеков, понятно?! А есть подонки и убийцы. И никаких прав вы не дождетесь, пока не научитесь на людей походить, и никакие правозащитные мудаки вам не помогут, и ни один е…й ваш Запад тоже. Им ведь не права ваши нужны, не защита ваша, а чтоб Россия окончательно в анархии захлебнулась и подохла в варварстве. Вот что им снится! То-то будет на их улице праздник. Но — не на тех напали! Какие «права человека» были во времена Великой депрессии в вашей сраной Америке? Какие, я спрашиваю?! Да никаких не было! И быть не могло! Жили по законам джунглей. Когда человек обворован, раздет, разут, детей накормить нечем, банды мародеров вокруг правят-жируют, миллиардами жопы подтирают, яхты сосчитать не могут — какая демократия?! Какие к… матери права человека?!! Кастет в кулак, чтоб побольней, и в харю — вот моя демократия. И я тебе обещаю: ни о каких там самых что ни на есть адвокатах, ни о паразитах газетных ты и думать не моги, я с тобой церемониться не буду: или добровольно расскажешь все, как было, или загнешься здесь втихую в обнимку со своими правами человека.

Анатолий Борисович начал свою речь очень громко, в ор, так что, поди, в Петровском садике воробьи с веток повспархивали, но непривычно для себя быстро устал, потух и под конец обессиленно опустившись на стул сказал почти примирительно:

— Так что тебе решать: могу отпустить, но долго ты не проходишь — подельник твой в агонии, убирает свидетелей, больше ему ничего не остается: Каликина с матерью убрал, теперь вот Герарда — мне только что позвонили: прямо в квартире средь бела дня ножом зарезал, как поросенка беззащитного. Антонину Заботкину, сестру твою, машиной раздавил. Думаешь, тебя в здравии оставит? Да ты его самый враг главный, больше всех знаешь, больше других…

Он не договорил, потому что Антон вдруг что-то прохрипел, открыл рот, но вместо слов оттуда густо повалили белые пузырчатые шары, они падали ему на подбородок, на грудь, на колени и не сразу, пролетев немалое расстояние, беззвучно взрывались, оборачиваясь мокрой слизью.

Трусс налил в стакан воды, плеснул ему в лицо. Но Антон от неожиданности замер, вытер лицо ладонями и простонал еле слышно:

— Как Антонину?

— Да так, Антонину Аркадьевну Заботкину, сестру твою двоюродную, раздавили машиной.

Антон долгим неподвижным взглядом изучал сидящего напротив него человека, затем лицо его скрючилось, веки, было похоже, сомкнулись навсегда, так что никакой силе не удастся их разлепить. Он пытался что-то сказать, но рвотные позывы смешивали слова в один нечленораздельный гул.

— Тх… тхош… тха… Тхошку?! Мхх… мах… мхашиной?! Рхх… хр… раздахх… раздавихрр… — выговорить слово «раздавили» он так и не смог.

— Да, да, именно раздавили, Антон Маратович, размозжили голову. А ты думал, что твои подельники только ножом в спину умеют? Нет, у них арсенал способов, как видишь, богатый…

— Господи, ее-то за что? — Вопрос выплюнулся вместе с комком кровавой мокроты, он захлебнулся, кашель надорвал глотку.

«Ну вот и, сам того не ведая, признался мальчик, — обрадовался майор, — ее не за что, а остальных, выходит, за что есть.» Вслух он сказал:

— Антон, ты совсем плохой, я могу отправить тебя обратно в камеру, отдохни, завтра продолжим. Могу отпустить восвояси, заменить пресечение на подписку о невыезде, но это, повторяю, для тебя чревато. Можем продолжить сейчас — выбирай.

Он говорил это, твердо сознавая, что никакой отсрочки конечно же не будет: клиент «готов», тепленький, лучшего случая не представится. Сейчас, только сейчас и немедленно.

— Ну, выбирай!

Кашель драл Антону горло, он хрипел, кровь схаркивал себе на брюки, из последних сил сдавливал руками живот, чтобы кишки не вывалились наружу.

— Выбирай! — в очередной раз приказал Трусс. Момент был для него наисчастливейший: зубной эскулап наконец-то намертво захватил щипцами во рту пациента гнилой остаток корневища и теперь никакие и ничьи страдания не могли лишить его счастья предстоящей победы.

— Выбирай!!

Приступ кашля, постепенно затихая, переместился вглубь, в недра грудной клетки, говорить Антон еще не мог, он только закивал головой и пальцем ткнул в пол: мол, сейчас, сейчас, сейчас.

— Ну вот и правильно, — похвалил его «хирург», — опухоль надо удалять с корнем, пока метастазы не победили. А то, что бо-бо при этом — ну что ж, в жизни всякое бывает. Потерпеть придется. Мы, Антон, вот как с тобой поступим: тебе говорить трудно?

Антон смотрел невидящими глазами — никого перед ним не было, никто не сидел перед ним на стуле — пятно темное, расплывчатое, шевелится, спрашивает: «Тебе говорить трудно?» На всякий случай он кивнул: «Трудно».

— Ну и не будем, если трудно, — тоном заботливого педиатра продолжило «пятно», — мы так поступим: говорить буду я, даже не говорить, а шептать, чтобы слух твой не напрягать, а ты, как только фалыпьку какую в моих словах уловишь, негармоническое сочетание звуков, другими словами, диссонансик какой, сразу знак подай, мол, стоп, дяденька, не ту нотку нажал, диезик тут, а не бемольчик. Я нотку с твоей помощью выправлю, вернусь к консонансу и дальше поеду Вместе поедем. Идет?

Антон, как ни напрягал сознание, не мог взять в толк — какую «нотку», какой «диезик», в какой такой «консонанс» они «дальше поедут»? Он молчал.

Трусс расценил его молчание по-своему.

— Ну, видишь, как хорошо, как складно все складывается, прости за тавтологию. Если с таким дружным консенсусом все и дальше пойдет — мы с тобой горы свернем. Ты только взгляд на мне сосредоточь, а то он у тебя, старик, затуманен как-то и по сторонам бегает. Ты на меня смотри, не отвлекайся и слушай внимательно. Договорились? — Он пощелкал пальцами перед его носом. — Эй, парень, ты меня слышишь?