Гангстер - Каркатерра Лоренцо

— Вероятно, он отнесся к вам точно так же, как Ида Гусыня некогда отнеслась к нему, — отозвалась она, не отрывая взгляда от шумной суеты уличного движения. — Вам было необходимо, чтобы кто–нибудь о вас позаботился, как было когда–то с ним. Не думаю, что за этим крылось что–то более сложное.

— Я могу понять поступок Иды, — сказал я, подойдя поближе к Мэри. — У нее не было ни одного близкого человека. Но ведь Анджело имел жену и двух детей и, судя по его образу жизни, не мог и не стремился воспитывать их, да и просто не горел желанием с ними общаться.

— Он имел вовсе не такую семью, какую хотел бы иметь. Его жена жила в большом доме на Лонг—Айленде, и его дети посещали лучшие школы. У них было множество друзей и занятий, позволявших проводить время. Это делало их счастливыми. У Анджело был Пуддж, были эти ужасные собаки, которых он полюбил с тридцатых годов, а потом добавились еще и вы. Ему для счастья было достаточно этого.

— Он никогда не говорил о своей жене, — продолжал я. — Я встречался с ней несколько раз, прежде чем она умерла. Она была милой женщиной и, казалось, совершенно не переживала из–за того, что муж вел отдельную от нее жизнь. Между ними было не больше связей, чем между барменом, нет, даже хозяином бара, и одной из сотен посетительниц.

— Это был классический пример брака по расчету, — сказала Мэри с извиняющимися нотками в голосе. — Чисто деловая акция. Ее отец был боссом ирландской банды в округе Нассау; Анджело и Пуддж рассчитывали таким образом присоединить его район к своим владениям.

— Нетрудно понять, что это была сделка, — воскликнул я. — Я не понимаю другого: раз уж кто–то из них должен был жениться, то почему это сделал именно Анджело, а не Пуддж?

Мэри накрыла ладонью мою руку и улыбнулась.

— Пуддж никогда не согласился бы на это, — сказала она. — Он слишком любил жизнь, чтобы остепениться, пусть даже ради дела. Анджело понимал это и решил выйти из положения таким образом.

— А дети? Зачем ему потребовалась еще и эта обуза?

— Дети тоже были частью соглашения, — объяснила Мэри. — Старик решил, что раз уж он передает половину своего бизнеса Анджело, то недостаточно будет снабдить дочку новой фамилией и приставкой «миссис». Он хотел увидеть внуков, играющих во дворе его дома.

— Я даже не помню ее имени, — сказал я. — Не знаю даже, когда я в последний раз вспоминал о ней.

— Гейл, — сказала Мэри. — Ее звали Гейл Мэлори, и она была хорошей женщиной, заслуживавшей лучшего, чем иметь отца, который ради бизнеса продал дочь совершенно не любившему ее мужу.

— После Изабеллы для Анджело было бы очень трудно влюбиться в любую другую женщину, — сказал я. — Не думаю, чтобы он когда–нибудь позволил себе такое.

— Однажды он был очень близок к этому, — ответила Мэри. Она вновь повернулась ко мне спиной, можно было подумать, что она с жадным любопытством рассматривает людей и машины на лежавшей внизу авеню. — По крайней мере, ближе к тому, что называют любовью, Анджело не позволял себе подходить ни до, ни после.

— И кто же была эта женщина? — спросил я, встав около окна рядом с Мэри, утреннее солнце грело сквозь стекло наши лица.

— Я, — коротко ответила Мэри. Она застыла, опустив голову и держась тонкими руками за край радиатора отопления.

Зима, 1966

Анджело то и дело посматривал на Иду, которая шла по краю пирса, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы окинуть взглядом пустынный простор Гудзона. Я шел рядом с ним, как можно глубже засунув руки в карманы вязаной куртки и как можно выше подняв воротник, который все равно не прикрывал ушей. Анджело, казалось, никогда не замечал погоды, одеваясь одинаково, независимо от времени года. Чем старше он становился, тем сильнее и чаще болели его легкие, и никакой климат не помогал ослабить мучения, которые он испытывал почти при каждом вздохе. Его лицо с возрастом сделалось еще жестче, морщины теперь густо обрамляли его глаза и губы; от этого он стал казаться даже старше своих лет, и его непримечательный, в общем–то, облик становился, если присмотреться, устрашающим. Он уже почти три десятилетия стоял во главе организованной преступности, накопил десятки миллионов, но все же не давал никому оснований надеяться на свой скорый уход отдел.

«Быть предводителем гангстеров, особенно занимая столь высокое положение, как Анджело, все равно, что быть королем небольшой страны, — скажет мне позднее Пуддж. — В табели о рангах преступного мира он занимал место рядом с Лучано, Джанканой, Траффиканте и Дженовезе. Когда ты настолько силен, то рядом с тобой всегда будут люди, готовые пожертвовать своей жизнью, чтобы спасти твою. А рядом с ними кружатся те, кто был бы не прочь прикончить тебя, чтобы выслужиться перед тем королем, который придет тебе на смену. В твои руки приходят все добытые деньги, и в то же время едва ли не каждый из солдат твоего уличного войска пытается отщипнуть лично для себя хотя бы небольшой кусочек от общего большого пирога. Народ боится тебя, пока ты жив, но, когда ты умрешь, будут помнить тебя не дольше, чем о том, что ели вчера на завтрак. Но ни один король никогда не отказывается от власти. Неважно, на троне он умрет или на улице, но в этот момент корона будет так же прочно, как и всегда, сидеть у него на голове».

Я стоял рядом с Анджело. Мимо проплыла большая водяная крыса, и мы оба взглянули на Иду, яростно облаивавшую текущие внизу темные воды. Она присела на задние лапы, готовая прыгнуть и схватить добычу.

— Как вы думаете: она прыгнет? — Я подошел к собаке, чтобы успеть схватить ее за ошейник, если ей такое взбредет в голову.

— Если бы это была кошка, то, может, и прыгнула бы, — ответил Анджело. — Тогда у нее был бы шанс. Но она же понимает, что если погонится за водяной крысой, то вымокнет без всякого проку, только и всего.

— Пуддж говорил, что когда вы были детьми, то часто купались здесь.

— И купались, и занимались много чем другим. — Он посмотрел вдаль, к горизонту, от резкого зимнего ветра его щеки покрылись румянцем. — Из этой гавани мы впервые отправились на лодке за виски и почувствовали первый вкус контрабандных денег. Здесь меня чуть не убили в перестрелке с командой Джонни Руффино перед самой войной. Ранили в ногу, я упал в воду. Пуддж прыгнул и вытащил меня.

Анджело легонько подтолкнул меня, и мы двинулись дальше. Ида следовала за нами в шаге–другом, ее когти звонко цокали по булыжникам. Утренняя прогулка вместе с Анджело по воскресеньям стала частью моего еженедельного распорядка с тех пор, как я перебрался жить в комнату над баром. Это было наше время, которое мы проводили вдвоем, без посторонних, и оно всегда завершалось одинаково — завтраком с Пудджем в ресторанчике на 11‑й авеню. Мне кажется, что Анджело ждал этих прогулок так же нетерпеливо, как и я, хотя ни он, ни я никогда не говорили об этом вслух. Ритуал всегда был неизменным. Я задавал столько вопросов, сколько мог придумать, стараясь узнать как можно больше. Он сообщал мне лишь ту информацию, которая, по его мнению, была необходима, и менял тему всякий раз, когда разговор касался предметов, которые ему почему–либо не хотелось обсуждать.

— А правда, что во время войны здесь были немецкие субмарины? — спросил я, остановившись рядом с Идой и указывая пальцем в воду неподалеку от пирса.

— Если и были, мне на глаза они не попадались. Газеты тогда подняли много шума на этот счет, и люди перепугались, потому что верили всему, что читали. Кое–кто в правительстве занервничал, и конечно, прежде всего попытались взяться за нас.

— И что вы сделали? — поинтересовался я, отвернувшись от реки и снова глядя на него.

— Встретились с ними и договорились, — сказал Анджело. Он сунул руку в карман, вынул кусок собачьей галеты и бросил Иде. — Правительство предоставило нам возможность заниматься всем, чем мы сочтем нужным, а мы за это пообещали им уничтожить любую немецкую субмарину, если только она осмелится сунуться в нью–йоркские воды.