Когда приходит Андж - Сергей Саканский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И была одна странность у Таурики, одна, можно сказать, тайна, окончательно уводящая повествование в область кошмара.
Вот сидит в изумительной виноградной беседке гость с материка, выпивает и закусывает в халяву, возбужденно лопоча, дружелюбный хозяин с двумя искорками в зрачках мягко постукивает вилкой о стакан, вечереет, в кроне мушмулы пробует лиру соловей, гость, с трудом прожевывая картофелину, тянется к дальней тарелке с моченым арбузом, и вдруг рука застывает над столом, в глазах недоумение, ужас, гость щуриться, подается вперед: что, что это? Нет, невозможно — что это? — рука выбрасывает дрожащий перст…
— Соловьи, — заявляет хозяин, запрокинув голову в сторону ликующей мушмулы, в то время как дальше, за кронами, за соседними крышами, на фоне вечернего неба медленно плывет гигантский… Гость никогда прежде не испытывал такого бурного потоотделения. Тем временем гигантский торс с узкими плечами, огромная, крупно кивающая голова проплывает над крышами среди деревьев, уже удаляясь по параллельной улице.
— На пристань пошел… — рассеянно замечает хозяин, тянется к графину, ногтем большого пальца сбрасывает граненую пробку…
– Кто пошел? — проговаривает гость, отчаянно сознавая, что видел не галлюцинацию, а нечто существующее.
— Ну, Двувога — на пристань пошел, встречать… — рука с графином издает умиротворенное бульканье.
— Вога?
— Ну да — вога, вога, — хозяин делает жест, будто вынимает из ушей огурцы. — У него две такие зеленые воги на голове, потому и Двувога… А ты что? А ты… — хозяин внимательно смотрит на гостя, глаза его сужаются, гость залпом выпивает стакан, часто кивает:
— Да-да, конечно. Двувога. Конечно.
— Говорят, там есть еще тревоги, шестивоги… — хозяин, выпив, вытаскивает из ушей еще несколько пупырчатых огурцов. — А у нас вот Двувога — другого нет… А в Москве? Как там в Москве?
— В Москве, — говорит жилец. — В Москве.
Ему становится дурно и его укладывают спать на железной кровати, в саду под деревьями. Время действия — август, внезапно он просыпается и видит метеорный дождь в небесах, и видит спелые сливы на одеяле, он механически берет малиновый плод и начинает есть.
Утро. Ночью ему уже отрезали большой палец на ноге — культяпка старательно перевязана свежей тряпицей, ему не очень больно.
Хозяин, думает он, смотрел на это как на само собой разумеющееся, словно проезжающий грузовик. Опасно было бы показать свое незнание, то есть, отличие от других. Следовательно, спросить будет не у кого. Бежать, немедленно бежать отсюда!
Но бежать некуда, когда твои документы у начальника экспедиции и ты подписал договор, что остаешься тут до конца сезона.
Стаканский копает. Он любит загорелую археологиню. Он бродит по таманскому берегу, размышляя о Лермонтове. Нет здесь ни высоких скал, ни расселин — лишь песок да глина, и море такое мелкое, что в пятидесяти саженях от берега от силы по пояс, и вся его повесть вранье, но все же гениальна…
Как Лермонтов, думает он, как Лермонтов, с его изощреннейшим, неповторимым самоубийством… Сначала разделить себя на две части и написать роман с двумя героями — один убивает другого. Или нет, сначала написать роман, потом увидеть в себе двоих и ужаснуться. Подробно и захватывающе выписать образ своего убийцы, затем найти живого кандидата, сложной системой хитростей заманить его, привести к барьеру, заставить сыграть роль героя пятого акта, палача своего — это ли не самоубийство самоубийств? Оригинальнее трудно придумать… Почему же до сих пор продолжаются пошлые банальные самоубийства, во имя чего, если форма исчерпана?
Вскоре выясняется, что Двувога весьма безобиден: он ходит, переваливаясь, по острову или подолгу сидит на берегу, бросая камушки в море, иногда кажется, что он существует лишь для забавы местных ребятишек — они кружат вокруг него хороводы, дергают его за длинные воги, ошпаривают из-за угла кипятком.
Иногда Двувога съедает кого-нибудь, разламывая и глотая крупными кусками, давясь и сплевывая кровавые кости, но чудесным образом жертва в тот же миг возникает на другом конце острова, целой и невредимой: пожираемому этот акт даже не причиняет боли — вот склонилась над ним огромная голова, черный многозубый рот, воги, поднятые вверх в похотливой эрекции, а спустя минуту он уже сидит за столом в компании друзей, как ни в чем ни бывало пьет, ест, дрочит и наслаждается жизнью.
Чудный остров, эта никогда нигде не существовавшая Таурика, разделенная надвое узкой извилистой рекой, таинственно вытекавшей из Запретной Зоны, — холмистая Таурика, разворачивающая пешеходу геометрию своих виноградников, намекая, что здесь он может насмерть упиться дешевым вином, — гостеприимная древняя Таурика, предъявляющая свои амфоры и кости, свои чудесные развалины, красноречиво свидетельствующие о том, что некогда здесь жили люди, неизмеримо более счастливые, чем мы.
(Стаканский поднял голову и поверх бумаги да пера посмотрел на водорослями заваленный берег, катер вдали, неумело играющий роль рыбацкой шаланды, и его вдруг захлестнуло чувство утраты, замешанное со щемящей радостью — ведь какая удивительная, красивая страна, Россия, ее медленные реки и ее реки быстрые, горы молодые и горы древние, темносиние русские сумерки… И как оно все было загажено, засрано этими тупыми тварями, превращено в гигантскую помойку, кладбище, а ведь какая была когда-то изумительная страна… И планета… Третья планета системы, полная голубого кислорода, безраздельно принадлежащая деревьям, зверям и птицам, и эти воды, полные сверкающих медуз… Пока не пристала к ней неистребимая зараза, пока в куске метеорита, в безобидном на вид углистом хондрите не упала сюда смертоносная сперма разумной жизни…)
География Таурики в многократном увеличении копировала поселок НКВД: его забор стал береговой линией, его Выгребная Яма превратилась в многокилометровую свалку, где в худшие годы поселяне копошились в отбросах, раскапывая то, что выкинули в годы лучшие, а вместо огороженного Хоздвора Стаканский построил обширную Запретную Зону, занявшую добрую четверть острова — двугорбую Лысую гору, где в черных карстовых пещерах рождалась, минуя каскады водопадов, под колючую проволоку текущая Шумка, где в глубоких туманных долинах скрывались зловещие пауконогие антенны и ровные железобетонные купола, лежащие в лесу, словно яйца огромных ящеров, где нарушителя неизбежно ловили, сажали в карцер на соленую воду, методически избивая каждый день, пока он не испускал дух, где в угрюмых лабораториях варились сатанинские яды новейшего бактериологического оружия, где розовощекие офицеры по зеленым лужайкам гонялись за юркими солдатами, где реками лились вино и спирт, где никогда не смолкали лихие песни под гитару, частая дробь пляшущих сапог… Там, в тенистых буковых лесах, водились самые вкусные, самые крупные грибы, отчаянные грибники, смертельно рискуя, пробирались за колючую проволоку, промышляли в ближних урочищах, и часто настигала их пуля дозорного — катились, рассыпаясь по склонам, расписные корзинки.
В самом центре острова, как мрачный реликт давно ушедшей эпохи, на высоком постаменте с лестницами стоял каменный памятник Ленину, изображавший с простертой дланью, в кепке коренастого Ленина, которому кто-то из местных шутников коричневой кедровой смолой пририсовал в определенном месте огромный трехъяйцевый член. Говорили, будто Ленин этот по ночам, ворочаясь, слезает с постамента и рыщет, пригибаясь, меж дворов, в поисках запоздалых прохожих, с глухим стуком натыкаясь на деревья, камнем своим скрипя… Эта легенда имела даже некое косвенное подтверждение: по утрам на улицах Таурики частенько находили разодранные, изнасилованные, основательно потрепанные трупы, которые гнили, в ожидании нелегкого опознания, по нескольку суток.
Говорят, однажды один хорошо подвыпивший господин, возвращаясь поздно ночью из гостей, где его обильно накачали в самый последний момент перед выходом, по таманскому обычаю — на коня — вдруг посреди улицы поднял голову и увидел над собой раскинувшего руки, на коротких и толстых ногах покачивающегося, белого Ленина — с искаженным от злобы лицом, со своим трехъяйцевым членом… «Фу, гадость какая!» — неведомо кому пожаловался прохожий, схватил с земли первый попавшийся предмет (им оказалась ржавая водопроводная труба) и, широко раскрутив ее в вышине, сшиб памятнику его каменную голову, которая с пустым звуком ткнулась в грунт, подпрыгнула и зловеще замерла, показав черную дырку горла.
Однажды несколько офицеров из Запретной Зоны приехали в центр и засели в ресторане, весь вечер заказывая оркестру один и тот же шлягер. Славненько они погуляли тогда, угомонившись далеко за полночь, в верхних чердачных комнатах, где обычно содержались проститутки. Наутро гостиницу и ресторан облетела страшная весть: все офицеры и проститутки были найдены мертвыми.