Петр Великий - Мэтью Андерсон

Это положение было неудовлетворительно и непостоянно. Алексей не был политически активен; но в связи с его положением наследника трона он неизбежно стал символом сопротивления Петру и его политике, надеждой тех, кто ненавидел иностранные влияния, обижался на требования, которые царь предъявлял всем своим подчиненным, или завидовал власти Меншикова. Такие чувства были опасны и широко распространены. В 1712 году даже Стефан Яворский, тогда все еще главный представитель Петра по религиозным делам, хотя никогда и не бывший искренним соратником, назвал в проповеди царевича «нашей единственной надеждой». Здоровье Петра ухудшалось: непрерывная работа, бесконечные поездки и сильные запои были причиной того, что он часто болел. Надежды или опасения смерти царя сделали положение его сына еще более критическим, по крайней мере уже в 1716 году Алексей мог предполагать, что Петр проживет не более двух лет. В октябре 1715 года возник кризис: в длинном письме к царевичу Петр жаловался, что его радость в победах, которые были достигнуты над шведами, почти разрушена тревогой, «когда я вижу Вас, наследника трона, который так бесполезен для ведения дел государства». Затем последовала наибольшая сердечная жалоба: «Вы не будете ничего слышать о военных делах, даже если, — настаивал Петр — порядок и защита были основами всего политического правления». Возражение вызывает, продолжал он объяснения, не столько отказ Алексея играть активную личную роль в войне, сколько недостаток его интереса к борьбе, столь существенной для всего будущего России. Отношение царевича ко всему было глубоко неудовлетворительным. «Как часто я ни ругал Вас за это, и не просто ругал Вас, но бил Вас…, но ничто не преуспело, ничто в любом смысле, все ни к какой цели, все — слова, брошенные на ветер, и Вы не хотите ничего делать, кроме как сидеть дома и наслаждаться. Это, — продолжал Петр, — последнее предупреждение. Мой сын мог бы даже теперь измениться к лучшему. Но если нет, поймите, что я лишу Вас престолонаследия и брошу Вас как гангренозный член». Письмо заканчивается предупреждением, что, поскольку царь никогда не берег себя, он не будет беречь и бесполезного сына. «Лучше чужак, который способен, чем кто-то собственной крови, но бесполезный»[147]. Это письмо передает горечь, презрение и, возможно больше всего, совершенное непонимание, с которым Петр рассматривал своего наследника. Отец, неустанно активный, ведомый глубоким чувством ответственности и в то же время испытывающий недостаток и терпения, и воображения, просто не мог понять склад ума такого чуждого ему сына. Для Петра ситуация была проста. Имелась ясная линия обязанности, которой Алексей отказался следовать. Поступая так, он отклонял и скрыто угрожал всему, за что его отец боролся с таким трудом.

Алексей ответил на это письмо, спрашивая позволения отказаться от своего права престолонаследия. Но это само по себе не могло успокоить Петра. Царевич мог бы изменить свое мнение: в любом случае он был уверен, что тот останется центром для недовольства. Поэтому он должен был или полностью изменить свое отношение и активно сотрудничать с политикой своего отца, или отказаться от мира, уйдя в монастырь. В настоящее время Петр не торопил проблему; но в конце августа 1716 года он написал Алексею еще раз, из Копенгагена, требуя, чтобы его сын решил: или принимать активное участие в войне против Швеции, или стать монахом.

Это письмо заставило задуматься. Идея побега от ситуации, которую он ненавидел, уже сформировалась в голове царевича. «Лучше бы мне быть, — сказал он в 1713 году, — обычным чернорабочим, или в лихорадке, чем здесь»; и когда в следующем году он поехал на воды в Карлсбад в Богемию, Кикин посоветовал ему поехать оттуда лучше в Нидерланды и Италию, чем возвращаться в Россию. Теперь Алексей ехал в Данциг, как будто чтобы присоединиться к царю; но из этого города он сбежал в Вену, где, как он утверждал позже, Кикин и российский посол Веселовский уже подготовили ему прием. В течение нескольких месяцев его местопребывание держалось в тайне. Но к марту 1717 года стало известно, что он живет в замке в Тироле, предоставленном в его распоряжение правительством Габсбургов. Вернуть своего сбежавшего сына было для Петра срочной потребностью. Его отношения с Австрией быстро ухудшались, поскольку опасения и негодование, пробужденные российской оккупаций Мекленбурга, достигли своего пика. Во враждебных руках царевич мог бы стать опасным оружием против своей родной страны. Имелись сообщения, что Алексей, по прибытии в австрийскую столицу, попросил у императора Карла VI отряды для того, чтобы использовать их против своего отца, и сказал, что он также надеется на британскую поддержку. Царь также чувствовал, что престиж и его, и всей России был серьезно поврежден бегством его сына: это было выше всего, что он находил непростительным.

Карл VI и его советники находились в затруднительной ситуации. Они глубоко не доверяли Петру и отказывались выдать Алексея против его желания на милость отца. Но они также были встревожены угрозами вооруженной силы, которую Петр использовал уже не однажды, чтобы получить их согласие на свои требования. Поэтому они побудили царевича переехать из Тироля в Неаполь (австрийское владение, начиная с европейского мирного урегулирования 1713–1714 годов в конце войны за испанский престол), где он нашел убежище в замке Сан-Эльмо. Эмиссары его отца все еще преследовали его. В августе 1717 года правительство Габсбурга согласилось, чтобы П. А. Толстой, который выказал свои большие способности как дипломат, будучи российским представителем в Константинополе с 1702 по 1714 годы, мог поехать в Неаполь, представить Алексею письмо от его отца и вести с ним переговоры, если он все еще будет отказываться возвращаться после его прочтения. Основой этого решения было опасение, что Петр, если столкнется в Вене с полным отказом сотрудничать, мог бы использовать свои силы в Польше, чтобы напасть на Силезию и, возможно, даже продвинуться в Богемию, где началось значительное волнение среди крестьянства. Все же правительство Габсбурга предусмотрело, что Толстой должен видеть Алексея только в присутствии графа Дауна, губернатора Неаполя, или его представителя и что царевич должен быть уверен, что он не будет выдан против своего желания.

Несчастный Алексей не показал себя соперником способностям и жестокости Толстого. С одной стороны, он был испуган угрозами: император, как выяснилось, не будет больше защищать его перед лицом российского давления (Вайнгартен, один из секретарей Дауна, был подкуплен Толстым, чтобы обмануть царевича в этом пункте). Петр прибыл бы в Италию лично, чтобы забрать обратно своего странствующего сына. Алексея могли разлучить с его любовницей, финской девушкой Афросинией[148], которая сопровождала его в бегстве и была теперь беременна. Это оказало действие на Алексея, который был искренне привязан к девушке и надеялся жениться на ней (его жена, с которой он обходился очень плохо, умерла в ноябре 1715 года после рождения сына). С другой стороны, ему были предложены обещания, что если он возвратится в Россию, то будет прощен своим отцом и ему позволят жить спокойно в его поместьях и не разлучат с Афросинией. Алексей знал, что на обещания такого рода, даже когда они сделаны его отцом или с его полномочием, не следует полагаться. Однако, после десяти дней обсуждения и интриг, 14 октября он принял решение возвратиться в Россию. Император и его министры были обеспокоены поворотом, который приняли события, но Толстой настоял на том, что во время обратной поездки из Неаполя царевич не должен задерживаться в Вене или иметь аудиенцию у Карла VI. Поэтому император приказал графу Коллоредо, губернатору Моравии, увидеться с Алексеем, когда тот будет проезжать через область, и удостовериться в его искреннем желании возвратиться в Россию. Толстой предотвратил встречу Коллоредо с Алексеем; и когда австрийское должностное лицо прибыло на встречу с царевичем, Толстой и члены его сопровождения образовали такой тесный круг вокруг Алексея, что никакая честная беседа не была возможна. Таким спешным и полутайным образом беглец был доставлен домой. Он добрался до Москвы в феврале 1718 года.