Дельфийский оракул - Екатерина Лесина

Семь. Заветное число. И – предложение, сделанное в парке. Аполлон уже видит этот дом своим. Он, не стесняясь и не спрашивая разрешения, ходит по этажам, заглядывает в комнаты, и лишь иногда, словно вспомнив, что следует быть вежливым, вдруг вздыхает:

– Этим местом совершенно не занимались. Потребуется серьезный ремонт, и я не уверен, что его вообще стоит затевать…

Саломея уклоняется от его поцелуев, хорошо, что Аполлон не претендует на большее.

Почему не претендует?

И Далматов возвращается к своему пасьянсу. Еще одна деталь?

Аполлон имеет два лица. Возможно, вопрос не в том, что он – двуличная скотина. Дальше смотреть надо. Чаша… Греция. Чаша пришла из Греции? Или чаша пришла в Грецию. Встреча с незнакомцем. Пещеры. Ограбление было именно ограблением? Или еще одной мистификацией – для впечатлительной особы?

– Ты можешь узнать, выезжал ли человек из страны и куда? – спрашивает Далматов, не сомневаясь, что Добрыня из шкуры выскочит, но узнает. Слишком многое поставлено на карту. И карта эта – отнюдь не козырная.

Женщины… цель его – всегда женщина. Два лица. Две ипостаси.

– Надо еще кое-что проверить… – мелочи, из тех, которые не являются преступлениями, но, скорее, ориентирами. Рассыпанные хлебные крошки по дороге, которая куда-то да выведет.

– Он меня достал! – Саломея вновь выпроваживает «жениха», который не желает уходить, но все тянет и тянет липкие нити воспоминаний, как паук – паутину. Ей они неприятны. Она хотела бы наконец забыть и тот давний роман, и все свои обиды. – Он меня так достал, что… ты чего смеешься?

– Так просто.

Илье весело. Это же игра, и надо вести свою партию так, чтобы противная сторона не просто сделала ход, но шагнула именно туда, куда и должна.

– Скажи, а как у него с постельным темпераментом? – Далматов уворачивается от брошенной в него подушки. – Это для дела!

– Да пошел ты…

Она злится и не верит. Зря. Ему действительно для дела это надо знать.

И Муромцев находит нужную информацию. Еще одна точка отсчета.

– Не сердись, – в знак примирения Далматов печет блины.

На кухне хватает места для троих, или даже для большего количества человек. И Муромцев опять ест. Он почти всегда голоден, и это понятно – при его-то габаритах. От блинов он тоже не откажется. Саломея молчит, хмурая, не знающая, хватит ли ей злиться или можно еще посердиться на них, для профилактики?

– Хочешь, расскажу тебе сказку? О том, как жили-были две подруги… дружили они крепко и в принципе подлостей не делали. – Плита старая, греет неровно, но сковородка накаляется. Тесто, соприкоснувшись с ней, сворачивается.

Блин потемнел по краям, и Далматов подсовывает под него лопатку. Переворачивать его следовало одним движением, и он, оказывается, еще не забыл, как это делается.

– Напротив, девушки помогали друг другу. Редкое явление… и дружба эта не то чтобы крепла, но и не рвалась, даже когда одна подруга вышла замуж и уехала из страны.

– Рената уезжала из страны?

Первый блин ложится на тарелку, к счастью, не комом.

– Уезжала, – подтверждает Муромцев. – Она вышла замуж за иностранца…

– Американца, – для Далматова почему-то важно именно это уточнение, – хотя, не совсем с американскими корнями. У ее мужа был обширный бизнес. И местами – незаконный, но там, где ведется бизнес, законность мало кого волнует. Полтора десятка лет Рената живет на Гаити. А потом супруг ее вдруг умирает, и бедной… ну, не такой уж бедной женщине не остается ничего другого, кроме как вернуться на родину.

Блин – на блин. Стопка их растет. И Муромцев тянет к ней руки.

– Все равно, не верю в колдунов, – ворчит он.

– Ты ведь не заглядывала туда, где работают фармацевты?

– Нет. – Саломее не нравится сознаваться в подобном проколе. Но ее ошибка – не только ее личный промах. Далматов тоже упустил это из виду, а ведь он знает, на что способны «исключительно натуральные компоненты, соединенные по старинным рецептам».

– Там много интересного.

Теста почти не осталось. А блинов вышло немного, для Муромцева одного – лишь перекусить. И эта мысль, похоже, волнует Муромцева куда сильнее, нежели какая-то непонятная косметика.

А и правда, какой от косметики вред?

– Ничего запрещенного, но и с разрешенным – при умении – многое сотворить можно.

– Например, зомби. – Муромцев смеется, но смех его звучит неестественно. Ему не по себе, как человеку, ступившему на тонкий лед.

– До зомби мы еще дойдем. Вернувшись, Рената возобновила общение со старой подругой. Новых у нее не появилось, а даже железной женщине нужен кто-то, кому можно душу приоткрыть. Тем более, что и точки соприкосновения у них имелись – дети.

Последний блин. И синий газовый цветок конфорки гаснет.

Муромцев по-хозяйски достает сметану, мед, какую-то колбасу и зачем-то – целый баклажан в фиолетовой шкурке, на которой уже появились морщины.

– У Ренаты – дочь и сын. У Анны – племянница. С дочерью все ладно и нормально, с племянницей тоже. А вот Павел – существо замкнутое, неуверенное в себе. И не такое, каким должен быть мужчина. Рената жаловалась Анне… я думаю, что жаловалась. И, памятуя о старом таланте подруги, попросила Анну погадать на сына. Призвать для него хорошую судьбу. Пусть бы у мальчика появился друг. Такой, чтобы был верным и – на всю жизнь. Анна и нагадала. Друг пришел в школу – там у Павла тоже отношения не складывались с ребятами – и остался рядом с ним. Характерами они сошлись. Увлечениями, опять же… Баклажан верни на место!

Муромцев лишь отмахнулся. Он пальцами отсчитал десяток блинчиков и стопкой же перевалил на тарелку, сказав:

– Извините, но я очень голодный. А дамочкам после шести вечера вообще есть не положено.

На верхний блин он плюхнул ложку сметаны, добавил меда и, скрутив блин валиком, сунул его в рот.

– И эта дружба все крепла и крепла… Рената поддерживала Аполлона. Мальчики росли. Выросли и поступили в один университет. На один факультет. И в одной группе учились. И на одном уровне примерно. И вместе пошли в аспирантуру, не без помощи Ренаты… жили они, кстати, в одной квартире.

– Я знаю.

Саломея ест с преувеличенной аккуратностью. Блин она делит на четыре части, каждую из которых складывает пополам. За ней интересно наблюдать.

И дом рад ее возвращению.

Возможно, потом, когда все закончится – осталось уже недолго, – Далматов сделает ремонт. Хотя бы начнет… с крыши. И верхних этажей. Лестницу, опять же, надо подправить.

– На той самой квартире, где Аполлон с тобой встречался. Но за все время ты ни разу не увидела соседа. Почему? Он не приходил ночевать?

– Я там ночевать не оставалась.

Раздражается. Готова защищаться и шипеть, хотя надобности в этом нет.

– Мы… мы не так часто встречались на той квартире.

– А где вы встречались? – Вопрос Муромцева звучит весьма своевременно.

– Ну… в парке. На набережной. В городе. Гуляли и разговаривали.

Да, что еще нужно влюбленной шестнадцатилетней девушке? Разговоры. Стихи. Кленовые листья под ногами. И чтобы звезд полный небосвод. Далматов не умеет ухаживать. Договариваться – это другое дело.

– Давай, – разрешает ему Саломея, зачерпывая ножом мед. Янтарная нить тянется от банки до тарелки и разрывается лишь в самый последний миг. – Говори свою гадость. Я морально готова.

– Тебя использовали.

– Новость! – Саломея фыркнула и подобрала медовые капельки пальцем.

– Нет, тебя с самого начала наметили целью. Единственная дочь состоятельных, культурных, тихих родителей. Они ведь выглядели очень милыми – со стороны. Идеальная семья.

– Сейчас в лоб дам!

– Для тебя – и на самом деле идеальная.

Далматов готов был признаться: он завидует. Этот дом никогда не будет похож на тот, другой, в котором он побывал лишь один раз. С другой стороны, ему хотя бы не врали, и в этом есть преимущество.

– Женитьба на тебе решила бы их финансовые проблемы, а они вдруг возникли. Рената – вовсе не дура. Она начала задавать вопросы. И смотреть… если смотреть как следует, многое можно увидеть. Например, что дружба – далеко уже не только дружба.

– Так он – педик? – Муромцев подтянул к себе блюдо с остатками блинов.

– Помягче! Павел и Аполлон – любовники. Давняя крепкая пара. Между прочим, гетеросексуальным бы такую привязанность, глядишь, разводов было бы меньше.

– Ты… ты…

Подушек под рукой не оказалось, а банку с медом Саломея швырять все же не стала.

– Я ничего не имею против нетрадиционной ориентации. – Далматов поднял руки в знак капитуляции. – Я говорю правду, Рыжая! Ту самую правду, которую старательно заметали под половичок приличий. Глядишь, позволили бы этим людям жить, как живется, и ничего бы не было.

– Илья, ты ошибся!

Ей безумно хочется поверить в эту несуществующую ошибку. И Далматов почти готов покаяться, но… вся история тогда рассыплется на отдельные, не связанные друг с другом части.