Белая береза - Михаил Бубеннов

Но при всем этом тревога за Андрея не стихала. Марийка почти верила в его бессмертие и все же никак не могла избавиться от своей тревоги...

Теперь, увидев гитлеровцев, идущих на фронт, идущих по дороге, которую сама расчищала. Марийка с особенной тоской и тревогой стала думать об Андрее. Где он? Что с ним? Что с нашей армией? Что там, за линией фронта? И где эта линия? Сегодня был случай, когда наверняка можно было узнать, что происходит там, где находится Андрей. В листовках, которые сбросил самолет, несомненно, что-то говорилось о нашей армии, о войне. Но этот распроклятый Ефим Чернявкин... Убить его мало! Убить и разорвать на куски!

Ужинала Марийка неохотно и молча.

- Ты что такая? - спросила мать. - Устала?

- Зря ты заставила меня пойти на эту дорогу, - ответила Марийка. - Он меня сроду бы не нашел, а ты... - Она подняла голову, заговорила резче. Отчертоломила на них целый день, расчистила дорогу, - идите, воюйте, бейте наших! Хорошо? Еще спрашиваешь, что такая!

- Взрослая, а какая ты еще неразумная! - без обиды ответила Анфиса Марковна. - Да ты подумай-ка лучше... Мы и так на виду стоим, Чернявкин все время присматривает за нашим домом, я это хорошо примечаю. Другие не пошли - не велика беда, а мы... Он нас сразу на заметку!

- Все равно досадно!

- Досадно, это верно...

- Чтоб они подохли все!

Едва сдерживая слезы. Марийка села на свою кровать, прислонилась спиной к печи. И опять полетели думы об Андрее.

Но не только Марийка разволновалась после встречи с гитлеровцами на дороге. Все женщины и девушки невольно вспомнили о своих мужьях, братьях и женихах, воевавших где-то под Москвой, и у каждой защемило сердце. И хотя намаялись за день, и время было позднее, и опасно было собираться в логовском доме, - все равно многие женщины, даже не отдохнув с дороги, пошли посидеть и отвести душу у Макарихи.

Около Марийки собрались подруги-солдатки: Тоня Петухова, Катюша Зимина, Вера Дроздова. Все они вместе с Марийкой испытывали настолько одинаковые чувства тоски, тревоги и горечи, что им не нужно было разговаривать между собой - они понимали друг друга по коротким взглядам. Они сидели вокруг Марийки и горестно молчали.

Все женщины, собравшиеся в другой половине избы, тоже сидели молча, только Ульяна Шутяева о чем-то шепталась около печи с Анфисой Марковной. Такого унылого безмолвия никогда не было в логовском доме.

Выходя на середину комнаты, Анфиса Марковна спросила удивленно:

- Что это вы, бабоньки, сегодня такие? Хоть бы рассказали, как там на дороге...

- Эх, Марковна! - ответила одна. - И говорить тошно! Все идут немцы, все на наших, все туда...

- Все туда? - раздумчиво переспросила Анфиса Марковна. - Что ж, туда идут, а оттуда не вернутся!

Но даже и эта попытка Анфисы Марковны нарушить тягостное молчание в доме не помогла.

В эту минуту Марийка, смотря куда-то далеко-далеко, словно бы за сотни километров, вдруг начала песню. Она запела очень тихо, почти про себя; она не хотела слышать своего голоса и не хотела, чтобы его слышали другие. Она почти пересказывала песню, и только всем знакомое ее мастерство брало свое, - даже когда она не хотела петь, все же получалась песня.

Что стоишь, качаясь,

Гонкая рябина,

Головой склоняясь

До самого тына?

Подруги Марийки не удивились, что она не дает волю своему чудесному голосу, а поет так сдержанно и тихо. Подругам тоже не хотелось петь, но песня была такая, что сразу всех встревожила, и они, выждав время, тихонько повторили:

Головой склоняясь

До самого тына...

Все женщины обернулись к Марийке, прислушиваясь к ее песне. Марийка сидела, не меняя позы, неподвижно смотря в даль, которую не могли заслонить от нее стены избы. Словно бы видя что-то в этой дали, она запела немного погромче, и глубина ее темных глаз наполнилась таким трепещущим блеском, какой можно видеть только на востоке в час рассвета.

Там, через дорогу,

За рекой широкой,

Тоже одиноко

Дуб стоит высокий...

На этот раз не только подруги Марийки, но и все остальные женщины подхватили песню, - и все запели, смотря в какую-то бесконечную даль:

Тоже одиноко

Дуб стоит высокий...

Или оттого, что все женщины, хотя и тихонько, но поддержали песню, или оттого, что сама песня, не считаясь ни с чем, поднялась в душе, Марийка неожиданно возвысила голос, и в нем зазвучали те сильные струны, какие звучали в годы девичества и были памятны всей деревне:

Как бы мне, рябине,

К дубу перебраться?

Я б тогда не стала

Гнуться и качаться...

И вдруг у всех женщин брызнули слезы. И женщины, не скрывая их, все так же смотря в неведомую даль, повторили уже певуче, в полные голоса:

Я б тогда не стала

Гнуться и качаться...

Увидев, что женщины плачут, заплакала и Марийка. С трудом сдерживая рыдания, она едва выговорила:

Тонкими ветвями

Я б к нему прижалась

И с его листвою

День и ночь шепталась...

И все женщины, плача, повторили:

И с его листвою

День и ночь шепталась...

От стола в эту минуту поднялась Анфиса Марковна. И все увидели, что только одна она не плачет - стала суровой и хмурой, как никогда. Марийка уже собралась закончить песню - рассказать, что нельзя рябине к дубу перебраться, но мать глянула на нее сухо сверкающими глазами, крикнула:

- А ну, перестань! Слышишь? - Обернулась к женщинам: - И вы перестаньте! Довольно!

Затем подошла к стенному шкафчику, отдернула цветистую занавеску и вытащила из чайника свитый в трубочку розовый листок, густо засеянный строгими рядами типографских букв. Все женщины замерли: в руках Анфисы Марковны была листовка, какие сбрасывал сегодня самолет.

После первых секунд замешательства Марийка разом сорвалась с кровати.

- На, читай! - сказала ей мать, подавая листовку. - Садись к столу и читай для всех... А эту песню чтоб я не слышала больше в доме!

Марийка молча выхватила из рук матери листовку и бросилась к лампе. Торопливо утирая слезы, вокруг стола, плотно окружив Марийку, столпились женщины.

- "Дорогие братья и сестры!" - крикнула Марийка, отрываясь от листовки и обводя всех горячим, блещущим взглядом.

- Тише ты, - сказала мать.

- Ой, мама, и где ты достала?

Женщины тоже зашумели:

- Читай, не тяни!

- Господи, да что вы навалились-то на меня? - зашумела Марийка. - И от света немного...

- Читай дальше, чего тянешь?

- Нет, погоди! - сказала Анфиса Марковна и нашла глазами Фаю. Дверь-то закрыла?

- Нет, ты же не сказала!

- Или сама не знаешь?

Фая выскочила в сени и закрыла на засов наружную дверь. Успокоясь, все вновь потеснее сбились у стола, и в кругу раздался негромкий, но взволнованный голос Марийки.

Вдруг со скрипом распахнулась дверь. Все обмерли: на пороге стоял Ефим Чернявкин. Женщины бросились в стороны от стола, и тогда Марийка, тоже увидев Чернявкина, бледная от предчувствия близкой беды, сунула листовку в руки кому-то за своей спиной.

Но было уже поздно. Ефим Чернявкин успел увидеть листовку в руках Марийки и сразу догадался, что эта листовка из тех, какие сбросил сегодня самолет... Значит, не зря он пробрался в сени к Макарихе еще в то время, когда только собирались к ней бабы, не зря мерз в темном углу, затаив дыхание. Макариха и все ее собеседницы пойманы с поличным! Теперь не отвертеться этой растреклятой Макарихе и ее бабьей банде! "Вот теперь она поплачет, старая ведьма! - злорадно подумал Ефим Чернявкин. - Я ей отплачу за все! Я ей вспомню, как срамила на колхозном дворе! Я не забыл!" Думая так, Чернявкин шагнул на середину избы, навстречу Макарихе, и сказал, не в силах сдержать улыбку торжества:

- Не ждали?

- Нет, не ждали, - ответила Макариха, к удивлению всех, спокойно, неласково, не проявляя никакого намерения заискивать перед полицаем. - Да ведь тебя, Ефим, если и ждут где, так только, должно быть, на том свете! А на этом - кому ты нужен? Только ты, пожалуй, долго задерживаешься на этом-то свете. Родила тебя мама, что не принимает и яма. Ну, не горюй: примет!

- На том свете я не скоро буду, - ответил Чернявкин. - Скорее ты будешь там!

- Как знать, Ефим!

- Значит, читаете? Обсуждаете?

- Да, читаем... - все так же спокойно, без всяких внешних признаков волнения, ответила Анфиса Марковна. - Обсуждать после, видно, будем, ты помешал. Ну, садись! - Анфиса Марковна кивнула Марийке. - Уйди-ка, освободи гостю место.

Ефим Чернявкин торжествовал и втайне смеялся над Макарихой. Он не спешил принимать какие-либо меры. Зачем спешить? Теперь Макариха и все ее собеседницы в полной его власти, и ничто не может спасти их от суровой кары. Это был первый случай, когда Ефим Чернявкин мог вволю насладиться своей властью, чувством гордости за свой служебный талант, сладостью долгожданного торжества и над своевольной Макарихой и над многими из тех баб, какие открыто выказывали ему свое презрение. Зачем спешить?

Раскинув полы полушубка, Чернявкин сел за стол, положил рядом шапку, - все это означало, что хотя он и не спешит, но и не намерен особо медлить с выполнением служебного долга.