Есенин - Людмила Поликовская

Но не в коня корм. Очень скоро Есенин снова в больнице.

С. Есенин — Г. Бениславской 11–12 мая из Баку в Москву:

«Лежу в больнице. Верней, отдыхаю. Не так страшен черт, как его малютки. Только катар правого легкого. Через 5 дней выйду здоровым. Это результат батумской простуды, а потом я по дурости искупался в середине апреля в море при сильном ветре. Вот и получилось. Доктора пели на разный лад. Вплоть до скоротечной чахотки. С чего Вы это, Галя, взяли, что я пьянствую? (А купание в апреле «по дурости», не по пьянке? — Л. П.) Я только кутнул раза три с досады за свое здоровье. Вот и все. Хорошее дело, чтобы у меня была чахотка. Кого хошь грусть возьмет».

Из больницы Есенин вышел действительно скоро. Но не здоровым. И тут же запил напропалую. Потом, в России, друзьям рассказывал о своей болезни в гораздо более пессимистических тонах. Один из таких рассказов записал В. Чернявский: «Его вид, его страшная уже не только похмельная осиплость заставили меня привязаться к нему с разговором о здоровье. Он стал рассказывать о тяжелой простуде, схваченной на Кавказе […] «Нехорошо было, Володя. Лежал долго (на самом деле — недолго. — Л. П.), харкал кровью. Думал, что уже больше не встану, совсем умирать собрался. И стихи писал предсмертные, вот прочту тебе, слушай […].

Оглянись спокойным взором, Посмотри: во мгле сырой Месяц, словно желтый ворон, Кружит, вьется над землей.

Ну, целуй же! Так хочу я.Песню тлен пропел и мне.Видно, смерть мою почуялТот, кто вьется в вышине.

Увядающая сила!Умирать, так умирать!До кончины губы милойЯ хотел бы целовать.

Чтоб все время в синих дремах,Не стыдясь и не тая,В нежном шелесте черемухРаздавалось: «Я твоя».

И чтоб свет над полной кружкойЛегкой пеной не погас —Пей и пой, моя подружка:На земле живут лишь раз».

Но потом Есенин успокоился, стал говорить, что острый процесс позади, что доктора хвалят его организм, что он скоро женится, заработает денег, купит наконец-то квартиру и бросит пить. «Его [Есенина] тоскливость совсем пропала, муть в глазах прояснилась, ресницы по-старинному, уже «по-«Сергунькиному» смеялись».

Суждены нам благие порывы.

Вернувшись в Москву, Есенин почти сразу же выезжает в Константиново — на свадьбу своего двоюродного брата. Там он напивается, что называется, до белого каления. Извел и измучил всех. Совершенно распоясался, самодурствовал то так, то эдак. В невменяемом состоянии то пускался в пляс, то плакал и приговаривал: «Умру, скоро умру, от чахотки умру». Даже Галина Бениславская, видевшая его во всех видах, вспоминает об этих днях как о сплошном кошмаре: «У меня уже оборвались силы. Я уходила в старую избу, хоть немного полежать, но за мной сейчас же прибегали: то С. А. зовет, то с ним сладу нет». То решил выкупаться в Оке, то ложился на землю (а было очень холодно, земля совершенно сырая). При его состоянии здоровья это могло кончиться летальным исходом. Спасала опять-таки Галя Бениславская.

Когда Есенин уезжал из Константинова, Галина не поехала вместе с ним: просто не было сил. На прощание он поцеловал ее и отбыл вместе с Наседкиным и Сахаровым. Когда через четыре дня Бениславская вернулась домой, Сергея там не оказалось. Выяснилось, что «друзья» рассказали ему, будто бы Галя, пока он отсутствовал, изменяла ему со всеми его приятелями. А еще через два дня явился Есенин — «бить морду». И это при том, что он постоянно говорил ей (и даже писал): «Как женщину я Вас не люблю». Это был уже «перебор». И Галя, терпению которой, казалось, никогда не будет предела, не вынесла.

«Я Вас не люблю» — обычно говорится один раз. А беспрерывно повторять… Зачем? Чтобы дать ей полную свободу? Вот уж нет. Чтобы ничего не требовала? Она и так ничего не требовала. Чтобы не строила никаких иллюзий? Она никогда не переоценивала их отношений… Уж не себя ли он хотел в этом убедить?

Страсти действительно не было. Так он уже и не был способен на «половодье чувств». («Кто сгорел, того не подожжешь».) А привязанность была, и очень сильная. Есенин не хотел себе в этом признаться — и заплатил за свою… гордость, свободу… уж не знаем, что еще, — очень дорого.

Письмо Галины Бениславской Екатерине Есениной 15–16 июня 1925 г.

«…явился пьяный Сергей […] для расправы со мной. Из его слов я поняла, что изменяла ему направо и налево с его же друзьями […]. Но, главное, что изменяя, я называла себя тем, с кем изменяла, женою Есенина — трепала фамилию. […] Я сказала, что нам не о чем больше разговаривать.

Да, он собирается жениться на Толстой и вместе с этим говорит […], что лучше застрелиться, чем на ней жениться и т. д. Все это сплошной бред. Теперь совсем откровенно говорю: я ни в его дела, ни во что вмешиваться не намерена. […] У врачей он был, надо делать рентгеновские снимки, а он не хочет. (Стало быть, не совсем «нет дела». — Л. П.) […]

Ты знаешь, я не из тех женщин, которые с блаженной улыбкой позволяют собой швыряться. Во всех экспериментах Сергея я защищалась, как могла, стараясь при этом по мере возможности не делать ему больно. Ты знаешь, что только при такой любви, как к нему, я могла так кротко относиться ко всему. Но себя как женщину я считала свободной до его первого приезда с Кавказа. Я всегда считала, что надо быть жалким существом, дурой, чтобы блюсти ненужную ему (по его же словам) верность и ждать как подачки его ласки.

Душой я всегда была его. В остальном я тоже могла быть только его, даже в том случае, если бы он изменял мне, но не унижал меня, не швырялся мной.

Но Сергей пришел «бить мне морду» […] за какие-то немыслимые сплетни, не выяснив сначала по-человечески, в чем же дело. Так оскорблять нельзя. Вообще этим бегством он порвал во мне веру во все: и в то, что он когда-нибудь действительно по-человечески относился ко мне, ну и вообще. Это теперь все равно.

Факт тот, что я сейчас уже не могу быть по-прежнему беззаветно преданной ему и отдавать все, что ему нужно, так как это раньше было — не задумываясь, оценит ли он это когда-либо. Просто делать только потому, что для него это нужно. […] Право же, я заслужила более человеческого отношения к себе. […] Ну и черт с ним, если он такой дурак».

В дневнике Галина Бениславская отзывается о своей (увы, не только бывшей) любви еще более резко: «Сергей — хам.

При всем его богатстве — хам. Под внешней вылощенной манерностью, под внешним благородством живет хам. […] Если бы он ушел просто, без этого хамства, то не была бы разбита во мне вера в него А теперь — чем он для меня отличается от Приблудного? — такое же ничтожество, так же атрофировано элементарное чувство порядочности: вообще он это искусно скрывает, но тут в гневе у него прорвалось. И что бы мне Катя ни говорила, что он болен, что это нарочно — все это ерунда. Я даже нарочно такой не смогу быть. Обозлился на то, что я изменяла? Но разве не он всегда говорил, что это его не касается? Ах, это было все испытание?! Занятно! Выбросить с шестого этажа и испытывать, разобьюсь ли?! Перемудрил! Конечно, разбилась! […] Меня подчинить нельзя. Не таковская! Или равной буду, или голову себе сломаю, но не подчинюсь. Сергей понимал себя и только. Не посмотрел, а как же я должна реагировать — истории с Ритой,[140] когда он приводил ее сюда и при мне все это происходило, потом, когда я чинила после них кровать. […] И после всего этого я должна быть верной ему? Зачем? Чего ради беречь себя? Так, чтобы это льстило ему. Я очень рада встрече с А.[141] […] Пускай бы Сергей обозлился, за это я согласна платить. Мог уйти. Но уйти так, считая столы и стулья — «это тоже мое, но пусть пока остается» — нельзя такие вещи делать. […] А А. не имел никаких причин верить мне, было все, за что он мог только плохо ко мне относиться (Галина Бениславская не скрывала, что любит Есенина. — Л. П.), и он все же ничем не оскорбил меня. […] «Спасибо, спасибо», — хотелось сказать ему тогда, в последнюю встречу».