Затишье - Авенир Крашенинников

— Для чего же мы родимся на свет, для чего нам разум даден? Свирепый огонь покоряется нам, сталь течет киселем. Так нет же — мы ее в пушки обращаем! Вон лес на том берегу искрошили, а кому же это надо?

Что теперь скажет Яша? Горько сдвигает светлые брови, опускает голову.

— Ты только капитана не трожь, — с угрозой поднимается Овчинников. — Я за него кому угодно хребет переломаю.

— Капитан человек разумный, — решается Костя. — Он пойдет с нами.

— Сомневаюсь! — Ирадион мелко и затяжно кашляет, протестующе вскидывает ладонь, но кашель не дает ему говорить, выбивает слезы. — Сомневаюсь, — наконец отходит он, — мы с ним на разных полюсах. И это сразу выяснится, едва ты начнешь пропагаторство…

— Так вот что, — вступает Силин, оглядываясь на двух мужиков, сидящих в сторонке на скамье, пожилых, степенных, справных по виду, — раскинули мы своими темными умами и низко вам кланяемся, что за наши нужды болеете. Но супротив начальства никто из крестьян не двинется. Пробовали — сыты по горло. Землю, покосы дадите — послужим. А пока не поймем друг друга…

— Слышали, — заключил Ирадион, когда мужики, поклонившись и стараясь не топотать, вышли, — нам рано начинать.

Обращаясь к Овчинникову, заговорил Никита:

— За трудное и опасное дело мы беремся. На нашем заводе троих за такие речи в Сибирь угнали… Но нельзя больше терпеть, чтоб Мотовилиха делилась на коренных и пришлых, нельзя! Будем держаться вместе, свои обиды — по боку, не так ли?

Пятеро парней, токаря из механической фабрики, согласно кивнули. «Мелко мы думаем, мелко смотрим», — подосадовал Бочаров, предложил всем подумать до другого раза, кто за что возьмется, и первым вышел во двор. Ветролом заглушал шаги, гудел в ушах, звенела цепь, на которой когда-то сидел любимец Паздерина — свирепый кобель…

Костя почувствовал озноб, удивился: все еще у дверей. Поднял глаза на перо месяца, все так же летящее по небу, ступил в сенки. Сюда заходил он, мертвея от одиночества, здесь плакал, узнав о свадьбе, отпевая последнюю надежду, которая, оказалось, с нелепой цепкостью жила в нем. Здесь, вернувшись от Ольги, незаметно выпил бутылку вина, долго беседовал с иконкой: богородицей и розовым младенцем у нее на коленях. Иконка то разрасталась, заслоняя стену, то сжималась до игральной карты… Теперь все позади. Марш, марш, жувавы, на бой кровавый, святой и правый!

Посреди большой улицы напористо стремился широкий ручей. Пасынки его за ночь перемерзли, а он свивал струи канатом, звонко ударял ими и падал в речку Иву, наполняя ее шумным оживлением. Мост через речку был все еще по одной стороне ободран до ребер, и пришлось ждать, пока не пройдут телеги, стучащие ступами на осях, нагруженные серыми ящиками.

В сборочном отделении было холодно, как в погребе. При чахлом свете низко подвешенных фонарей мастеровые и рабочие уже копошились у лафета. Дули на руки, бегали к печке, наскоро сложенной зимою и бессильной в таком помещении. Бочаров проверил соосность креплений — металл прихватывал пальцы. С кряканьем отворились ворота механического цеха, ворвались гулы и взвизги, дотоле отдаленные. По деревянным мосткам человек шесть катили длинную тележку, на которой покоился ствол.

— Поберегись, Константин Петрович, — закричал передний рабочий в сбитой на ухо шапке, — зашибем!

— Другого поставят, — засмеялся Костя.

Подносчики уперлись ногами в земляной, вытоптанный до окаменения пол, затормозили тележку.

— Вот никак не уразумею, — опять заговорил рабочий, — на трех заводах был, везде по морде били, блаженное начальство в Мотовилихе, что ли?

— Аи соскучился? Попроси, и мы тебе накладем, — зубоскалили остальные.

— Да ведь не в том забота. В другой-то раз приобыкать тяжелее.

— Может быть, я бы и ударил тебя, — серьезно пояснил Бочаров, — за то, что ты пушку задерживаешь, к примеру, но опасаюсь. Вас много, работать откажетесь. А ни мне, ни Воронцову без вас ни одной пушки не сделать.

— А ребятишек-то чем кормить станем? И опять же на каторгу не шибко охота.

— Ну, а если всем заводом подниметесь, если вот эти стволы нацелите на солдат, которых я призову, если сами эти солдаты захотят вам помочь, что тогда? Нет, уж лучше давайте договариваться по-доброму.

— Так-то оно лучше, — привздохнул кто-то.

— Смутный ты человек, Константин Петрович. — Рабочий взялся за одну из железных рукоятей, наподобие шлюпочных весел торчавших вдоль всей тележки. — Трогай, братцы!..

Время до обеда промелькнуло за всякими заботами. А потом по станкам разнеслась весть: Воронцов будет награждать! Гудок огласил заводу общий сбор, и Бочаров вслед за мастеровыми направился к площадке.

Он плохо следил за церемонией. Наденька, вся в солнце, приподнялась на носки, надевая на Гилева ленту, Наденька прикалывала Овчинникову и Капитонычу медали, и струйки ее платья на бедрах, и стройные щиколотки, и узкая кисть руки в меховом браслетике рукава притягивали глаза Бочарова, как бы он ни сопротивлялся. И вдруг услышал Безукладникова, крики толпы, опомнился: Никита может договориться до беды. И, не раздумывая, пошел на помощь.

Как Наденька на него посмотрела! Когда Нестеровский рассуждал о Кокшарове, а Костя возразил, у нее были такие же глаза — светло распахнутые, так же вот приоткрылись губы.

Он заторопился с помоста, смешался с толпою, громко и разнообразно обсуждавшей награды. А слова теперь возникали в нем сами, выкатывались стремительно, смывая прежние — высказанные, словно шелуху… Медали «За усердие» ослепят начинающих прозревать, окисью отравят незащищенных. Тонкая и хитрая приманка, которой трудно противопоставить проповедь сопротивления. Вон как окружили Никиту Безукладникова, щупают, мнут медаль, скусывают зубом, ахают. Никита отмахивается, но какая-то надежда в его глазах, и Бочаров прозорливо угадывает — Катерина. Он слышал, как изгонял Никиту старший Гилев: «Пока жив, за пришлого не отдам!».. Видно, каждый из награжденных верит в чудодейственность медали.

— Безукладников, иди домой, — жестко говорит Бочаров. — Это приказ капитана.

Вечером в доме Гилевых собрались мастеровые: сталевары, литейщики. Примусоливали волосы, перекрестясь, пили, толковали степенно о заводских разностях. Медаль пока не вспоминали — торжество начинали издалека. Наталья Яковлевна и Катерина бегали от печки к столу, от кладовки к столу; обе раскраснелись в жаре и беготне. Алексей Миронович пригласил и Бочарова не побрезгать простым угощением. Костя сидел будто на иголках: надо в дом Паздерина, там скоро все соберутся. А гости никак не раскачивались, никак не нарушали застолье.

Яша пропадал. Только отведет отец покошенные хмелем глаза от Бочарова, Яша тут же вплескивает в себя Костин стакашек.

— А ты чего, Яков Алексеевич, али грамотен шибко? — Усмотрит Алексей Миронович у сына полную стопку, и Яше приходится пускать вдогон вторую.

— Отосплюсь и все, — убедил он перед этим Бочарова. — А без тебя сорвется занятие.

Теперь, как все редко пьющие, он ослепленно моргал, хмелея спадами, будто по ступенькам вниз; льняные волосы прилипли к вискам.

— Отец-то вовсе на деда похожим стал, — бормотал он, подтыкая Бочарова локтем. — И чего заносится? Думает, будто в заводе нет его заглавней. Медаль-то так и жжет его, еще охота почетом душу поласкать. — Он с сожалением вздохнул, нацелился вилкой в огурец, промазал.

А старший Гилев уже запустил в бороду пальцы, уже поигрывал плечами, чтобы желтый кружочек на ленте посверкал другим в глаза. Мастеровые губами двигали, выбирали из бороды крошки, а все не приступали. Не выдержал Гилев.

— Ма-ать, где-то штуку-то я эту девал? Надпись там есть одна, никак разобрать не мог….

— На тебе она давно висит, нешто не знаешь! — осердилась Наталья Яковлевна, не одобряя столь длительную выпивку.

Гилев удивился:

— Вот ведь как, искал, искал, а она — вот она?!

Гости замерли: ишь, откуда катит Алексей Миронович — дока!

— Ты вот грамотный, Константин Петрович, скажи-ка нам по совести, что тут прописано? — Гилев медленно снял с шеи зашуршавшую ленту, медленно протянул.

«Как малые дети играют», — усмехнулся про себя Бочаров, принял медаль. — Написано «За усердие».

— Гравировкой али штамповкой? — оттягивал Гилев.

— Штамповкой гравировали! — попал Костя в лад.

— Нашему-то брату, — ахнул Алексей Миронович. — Сплошное нисхождение!

Лицедеем он был никудышным, да никому и не надо было особой искусности. Гости навалились на стол, роняя стопки, опрокидывая тарелки:

— Чеканку-то кажи, чеканку! Вишь, работа-то какая пристрастная. Безукладникову такую же изволили али поплоше?

— Всем одинаковые, — сказал Бочаров.

— Обида это для Мотовилихи, — стукнул себя в грудь Алексей Миронович. — С лапотниками сравняли!