Дюрер - Станислав Зарницкий

На большее у послов не хватило терпения. Отправились шататься по трактирам — в поисках влиятельных людей. Чаще всего бывали в харчевне «Цум Шпигель»[5]. Здесь коротали время посланцы разных городов и княжеств, потягивая вино и играя в кости. Если судить по дневнику Дюрера, игрок он был никудышный — проигрышей в записях перечислено несравнимо больше, чем выигрышей. В ожидании счастливого случая развлекал себя тем, что рисовал все подряд: пивную кружку, попавшуюся на глаза, бродячую собаку, забежавшую в трактир с улицы. И конечно, портреты — Христофа Гроланда, сына нюрнбергского посла, Петера фон Эндена, бывшего ахенского бургомистра, Каспара Штурма, императорского герольда. У Штурма был волевой подбородок, никак не вязавшийся с его глазами, синими, мечтательными. Не предполагал Дюрер, что спустя несколько месяцев станет Каспар исторической личностью.

Коронация прошла, как и было ей положено. Много шума и блеска, много всяческой мишуры. Еще больше давки. В соборе — теснота, ничего не видно и не слышно. Зато теперь не кривя душой можно рассказывать, что присутствовал при достопамятном событии. После коронации произошла встреча… Нет, не с Карлом V, а всего-навсего с регистратором его канцелярии Маттиасом Пюхлером, который извел Дюрера уточняющими вопросами. Когда, как и за что был им получен мандат от Максимилиана? Какие работы для него выполнены? Что за них уплачено? А в заключение — просьба подождать еще некоторое время. После этого разговора уехал Дюрер в Юлих, хотя никакой надобности в такой поездке не было. Послонялся по городу несколько дней, вернулся в Ахен. Как раз вовремя: император отправлялся в Кёльн, а за ним все многолюдное сборище. Дюрер принял приглашение послов ехать с ними. Ведь должен он в конце концов встретиться хотя бы с Маргаритой, чтобы вручить ей подарок, который осточертело возить за собою.

30 октября встретил Кёльн нового повелителя Священной Римской империи. В город Карл въехал в сопровождении личной охраны из десяти тысяч всадников и огромной свиты, пересчитать которую не было никакой возможности. Курфюрсты, герцоги, графы, маркграфы, пфальцграфы, епископы, канцлеры следовали один за другим, демонстрируя стать своих коней, соревнуясь друг с другом в нарядах. Император остановился в монастыре кармелитов у Вайдмаркта. Потянулись к нему с поздравлениями и дарами. Хотел было и Дюрер снести туда же портрет Максимилиана, но вовремя одумался: в немецких землях нетерпение — непозволительная роскошь для ремесленника и сына ремесленника. А потом закатили городские власти в честь императора грандиозный бал в Рюрценихе, который вообще-то был складом виноторговцев и кузнецов, но местные умельцы с помощью пышных декораций превратили его в роскошный дворец. Дюрер с супругой был приглашен на это торжество, помогли ему в этом нюрнбергские послы. Не будь их, кёльнские власти о нем вряд ли бы вспомнили: своих-то живописцев толком не знают, где уж там беспокоиться о приезжих!

Через несколько дней Леонгард Гроланд и Ганс Эбнер отбыли домой — злые как черти. Было у них поручение уговорить Карла свой первый рейхстаг провести все-таки в Нюрнберге — чума ведь закончилась. Но император остался непоколебим: как решил, так и будет. К тому же прочел нотацию, что-де в его городе слишком терпимо относятся к ересям, и потребовал, чтобы власти навели здесь порядок. Вот этим посланцы больше всего были возмущены: Нюрнберг — это не Кёльн, где для того, чтобы угодить императору, отобрали у книготорговцев сочинения Лютера и сожгли на площади. Нюрнбержцы-то свои вольности хранить умеют. Пожелали послы на прощание Дюреру успеха. Хотя, конечно, кто знает, как обернется дело, если принять во внимание нелюбовь Карла к Нюрнбергу.

Нет, если так будет продолжаться, то не увидеть Дюреру подтверждения своей пожизненной пенсии до конца жизни. Последняя надежда у него только и оставалась. До сих пор он не хотел обременять своей просьбой курфюрста Фридриха Мудрого, находившегося в свите Карла. Но теперь оставался у него этот единственный шанс: иначе ведь придется гоняться за Карлом по всей его империи, в которой, как говорят льстецы, никогда не заходит солнце.

Фридрих принял Альбрехта сразу же и без лишних слов понял заботы, терзающие «его» художника. Какие шаги предпринял саксонский курфюрст, осталось для Дюрера неизвестно, только 12 ноября — в понедельник после святого Мартина — разыскал его императорский гонец в доме Николаса Унгера и вручил художнику грамоту Карла V, подписанную, как оказалось, еще неделю тому назад. Говорилось в ней: «После того как почивший всевысочайший князь император Максимилиан, дорогой господин и достославный предок наш распорядился выплачивать любимому нами и империей верноподанному Альбрехту Дюреру в течение всей его жизни сто гульденов из причитающихся нам и империи городских налогов… повелеваем также и мы со всей серьезностью и желаем, чтобы вы отсчитывали и уплачивали вышеупомянутому Альбрехту Дюреру сто гульденов пожизненной пенсии…»

На радости устроил Дюрер пир. Николаса одарил, его дочери дал семь пфеннигов, супруге кузена — целый гульден, даже слуге приподнес гравюру Немезиды, случайно под рукой оказавшуюся.

Через день решили возвращаться в Антверпен. В этот раз Николас советовал плыть по Рейну: сейчас речной путь надежнее, ибо осенняя распутица превратила все дороги в непролазную топь. Последовали его совету — и прокляли все на свете. Холодно. Льет дождь, от которого негде укрыться. Уже в Эммерихе пришлось прервать путешествие. Поднялся ураган, ветер вздымал волны на Рейне, чуть не обнажая его дна. Несколько дней просидели в городишке, где и в ясную погоду делать нечего, а в такую и вовсе от скуки можно удавиться. Когда непогода утихла, поплыли дальше. Вошли в Масс, добрались до Боммеля. Здесь их опять настигла буря. Искушать судьбу дальше Дюрер не захотел — нанял повозку, и потащились шагом по раскисшей дороге.

Только 22 ноября прибыли в Антверпен. Неделю сушили промокшие вещи. Портрет Максимилиана пришлось подновлять — переезды под дождем его изрядно попортили…

Агнес считала, что делать в Нидерландах больше нечего. Ей то и дело рисовались страшные картины опустошения их жилища в Нюрнберге — пожары, набеги грабителей и тому подобное. Она уехала бы домой прямо из Кёльна вместе с нюрнбергскими послами, если бы не вещи, оставленные у Планкфельта, да еще опасение оставить без присмотра мужа.

Клуб гильдии святого Луки, частым гостем которого собирался стать Альбрехт — нужно ведь наконец набраться опыта у антверпенских художников, — приобрел в ее представлении черты некоего вертепа, как только она узнавала, что там постоянно бывают поэты и музыканты, являвшиеся, кстати, членами гильдии. Уговаривать ее пришлось долго, тем более что деньги, взятые из дома, подходили к концу и нужно было изыскивать возможности, чтобы как-нибудь продержаться до весны. Запас гравюр растаял, в основном они ушли на подарки. Правда, был еще выход — взять заем у фуггеровскою фактора, который прямо-таки навязывался с деньгами. Но этот путь Дюрер отверг, ибо он означал кабалу, полное подчинение воде хитрого и назойливого Штехера. А ему нужна была полная свобода. Выход был в том, чтобы свести расходы до минимума. Ведь наверняка возможности еще раз побывать в Нидерландах у него не будет.

Ни о каких оргиях, которых так опасалась Агнес, естественно, не могло быть и речи. Возвратившись в Антверпен, Дюрер всецело посвятил себя встречам и беседам с живописцами. Он присутствовал на заседаниях гильдии святого Луки, посещал мастерские художников. Здесь наслышался он многого о мастере Квентине, с которым так и не мог встретиться. Чем больше он о нем узнавал, тем большее уважение испытывал. Мастер Квентин царствовал в нидерландской живописи не только потому, что был старшиной гильдии святого Луки. Уважали его и просто как человека, и за бесспорное мастерство, и неутомимую настойчивость. Любуясь картинами прославленного художника, с трудом верил Дюрер в то, что до тридцати лет Массейс был отменным кузнецом и о живописи в лучшем случае знал понаслышке. И надо же такому случиться, что влюбился он в некую девицу, а его соперником оказался художник. Квентин проявил упорство: ровно через год стал мастером живописи и вступил сам в гильдию святого Луки. Перед этим подвигом во имя любви и любимой трудно было устоять; та, в честь которой он был совершен, отдала Квентину руку и сердце. Человек, рожденный для побед!

Дом Массейса на Шутерхофстраате, который Дюрер еще раз посетил, тоже своего рода достопримечательность. Под потолком — хоровод купидонов. В углу на постаменте — фигура святого Квентина, собственноручно отлитая Массейсом. На надкаминной полке — четыре купидона, держащие в руках различные музыкальные инструменты. Статуэтки? Нет, просто картина, исполненная гризайлью. Но как исполнена! Фигуры обрели объем и жизнь. Домоуправитель рассказывал, что эти медальоны мастер писал ночами, поэтому и избрал серую краску — для работы с нею не нужен солнечный свет. Да, сейчас трудно поверить, как самозабвенно он тогда работал — до головокружения, до рези в глазах. А потом пришла смерть и унесла ту, ради которой он жил. Все потеряло для него интерес. Хотя и сейчас он пишет много, но уже не ищет нового. Молодые встают с ним вровень. К примеру — Лукас ван Лейден, Лука Лейденский.