Христа распинают вновь - Никос Казандзакис

— Эта земля — их собственность, — добавил отец Фотис, — и пусть она их радует. Пусть господь позволит нам заслужить небеса.

И больше не сказал ни слова.

Участники праздника расстелили свои разноцветные ковры вокруг церкви, развязали битком набитые котомки и замололи челюстями. Поднимались вверх фляжки, вино, булькая, лилось в глотки. Вскоре уединенная обитель наполнилась беспорядочным шумом людских голосов, смехом, криками.

Кое-где среди камней зажглись огоньки. Они озарили возбужденные женские лица, девичьи шеи, закрученные усы. Висящий на церковной стене большой трехфитильный светильник освещал толстые щеки, тройной подбородок архонта Патриархеаса, его раздвоенную белоснежную бороду и жующие острые зубы; два луча света время от времени падали на худенькие ловкие руки Марьори, которые резали жареного ягненка и ухаживали за неутомимо работающими челюстями старика.

Но вот один за другим погасли светильники, поползли тени, окутав окружавшие святое место скалы, и уже ничего нельзя было различить. Были слышны только смех и хихиканье, а затем настала беспокойная тишина. Люди сближались тайком, между камнями, как скорпионы, отмечая таким образом праздник огненного пророка.

Бог послал утро, показалось солнце на пламенной колеснице, похожее на своего тезку, пророка. Люди вскакивали, потягивались, позевывали, покашливали, протирали глаза и пили кофе, чтобы стряхнуть с себя сон. Небольшой колокол зазвонил торопливо и радостно, и нежный серебристый звон словно вода полился по склонам горы вниз, на поля.

Опираясь на пастушеский посох, среди скал показался Манольос, безмятежный и веселый. Огляделся вокруг, увидел своих товарищей, стоявших на утесе и с беспокойством смотревших в сторону его кошары. Он обрадовался, пробрался к ним через праздничную толпу, подошел, раскинул руки, обнял радостно кричавших друзей.

— Мы ждали тебя всю ночь, — сказал Яннакос, — почему ты не пришел? Ты же нам обещал…

— Все ли готовы? — спросил Манольос.

Товарищи удивились:

— Готовы? К чему?

— Душа должна быть взволнована, — сказал Манольос улыбаясь, — спина избита, уста должны кричать.

— Ты что-то задумал? — спросил Яннакос и схватил руку друга. — На жизнь и на смерть — вместе с тобой!

— Я-то ничего не задумал, — ответил Манольос, — но, может быть, что-нибудь задумал бог, мы должны быть готовы.

Он смотрел вокруг себя.

— Мне нравится, — сказал он, — эта вершина и этот пророк, которому конем служило пламя и который одним прыжком оставил землю… И даже земляки мне нравятся сегодня, так как они умыты, разодеты и глаза их сияют. Сегодня они готовы быстро воспламениться и начать бойню. Готовы ли мы?

Но со стороны алтаря послышался громкий голос попа Григориса, началась обедня, и друзья замолчали.

Тот, кто мог, вошел в маленькую церковь, остальные стояли на камнях. Из дверей и из окон церкви лилась мелодия — нежная, страстная, словно отзвук душ далеких предков.

Обедня кончилась, все вышли на улицу. Бледный учитель поднялся на уступ и хрипловатым голосом начал хвалебную речь в честь пророка. Очень быстро, немного резко, но смело, он перешел к восхвалению греческой нации, объединил пророка Илью с Аполлоном, заговорил о бессмертном разуме греков, которые некогда вступили в бой и разгромили темные силы варваров. Наконец очень ловко он перешел к туркам, на минуту замялся, но вдруг словно сбросил узду, почувствовал себя свободным и запел национальный гимн.

Началось всеобщее смятение, у людей взыграла кровь, и, охваченные страстным порывом, они запели вместе с учителем греческие строфы: «Здравствуй, гордая Свобода! Острый меч в твоих руках…»

Пророк Илья представился Манольосу клефтом[28] и партизаном в горах, обутым в башмаки и вооруженным самопалом.

Манольос наклонился к своим друзьям.

— Вы готовы?

— Да! — ответили все трое. — Во славу бога, стань впереди!

Они еще толком не знали, что хотел этим сказать Манольос, к чему они должны быть готовы, но каждый чувствовал в глубине души, что готов на все.

Учитель наконец кончил петь и сошел с камня в страшном возбуждении; глаза старика Патриархеаса наполнились слезами, а поп Григорис простирал руки, благословляя паству, которая выполнила свой долг перед богом и могла теперь есть и пить.

В эту минуту Манольос подошел к попу Григорису, поцеловал ему руку и попросил разрешения выступить.

Едва празднично настроенные односельчане увидели Манольоса, они сразу же заволновались, вспомнили, что этот белокурый юноша недавно хотел отдать свою жизнь, чтобы спасти их. Радостный многоголосый гул приветствовал его.

Но поп Григорис нахмурил брови.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он его. — Сумеешь ли ты выступить? О чем?

— О Христе, — ответил Манольос.

— О Христе? — смущенно переспросил поп. — Но это же мое дело!

— Христос велел мне выступить, — настаивал Манольос.

— А не посоветовал ли он тебе, что говорить? — саркастически заметил поп Григорис.

— Нет, но он мне посоветует, как только я раскрою уста.

Михелис сделал шаг вперед.

— Дорогой отче, — сказал он, — Манольос хочет выступить перед земляками. Мы все, односельчане, просим тебя: разреши ему! Когда все село было в опасности, Манольос готов был отдать свою жизнь, чтобы спасти остальных. Он имеет право выступить.

— Разреши ему, отче, — сказал тогда и старик Патриархеас. — Он хороший человек.

— Он хочет говорить о том, чего сам не знает, — возразил поп Григорис.

— Это не имеет значения, — вмешался тогда Яннакос. — Твоя святость все знает и просветит его.

— Пусть выступит! Пусть выступит! — крикнул Костандис.

Люди осмелели. Вскочил мясник Димитрос, поднялись парикмахер Андонис, дед Христофис, захлопали в ладоши, закричали: «Пусть выступит! Пусть выступит!»

Поп Григорис раздраженно пожал плечами.

— Хорошо! Хорошо! — сказал он. — Не галдите!

Он неохотно положил руку на голову Манольоса.

— Пусть бог тебя просветит, — сказал он. — Говори!

И скрестил руки на груди, приготовившись слушать.

Манольос сделал шаг вперед и остановился посреди толпы. Яннакос и Костандис быстро подкатили камень, и Манольос стал на него. Односельчане, мужчины и женщины, окружили пастуха. Подошел и священник Фотис со своими. Слегка наклонив голову, он поздоровался с попом Григорисом, но тот сделал вид, что ничего не заметил.

Манольос повернулся лицом к востоку, перекрестился и заговорил:

— Братья, я хочу рассказать вам о Христе. Только вы меня извините, я малограмотный и не умею красиво складывать свои слова. Но позавчера, на заходе солнца, Когда я сидел у своей кошары, пришел Христос и сел рядом со мной на лавочке, тихо, просто, как садится какой-нибудь сосед. В руке он держал пустой мешок. Он вздохнул и уронил мешок на землю. Ноги Христа были в пыли, из ран от гвоздей сочилась кровь. «Ты меня любишь?» — спросил он меня скорбным голосом. «Христос мой, — ответил я ему, — прикажи, и я умру за тебя».

Он покачал головой, улыбнулся, но ничего не сказал. Некоторое время мы сидели молча; я не осмеливался заговорить. Но затем решился.

«Ты устал, Христос, — сказал я ему, — ноги у тебя в пыли и в крови. Откуда ты идешь?» — «Брожу по селам, — ответил он мне, — был я и в Ликовриси. Дети мои голодают. Нес я с собою этот мешок, чтобы наполнить его подаянием, но вот смотри, я возвращаюсь с пустым мешком. Устал я…»

Он замолчал. Мы оба смотрели на заходившее солнце. И вдруг снова раздался его голос, полный скорби и жалобы: «Что же ты сидишь, если говоришь, что любишь меня? Что же ты сидишь, спокойно и безмятежно скрестив руки? Ты ешь, пьешь, читаешь с удовольствием мои слова, плачешь, когда читаешь о моем распятии, а потом ложишься на лавку и спокойно спишь. И тебе не стыдно? Так-то ты меня любишь? Любовь ли это? Встань!»

Я вскочил и пал к его ногам. «Господи, — крикнул я, — грешен, жду твоего приказа». — «Возьми свой пастушеский посох, иди к людям, не робей и беседуй с ними». — «Что же я им скажу, господи? Я малограмотный, бедный, робкий. При виде собравшихся людей я теряюсь и ухожу. А ты меня посылаешь говорить с ними; что же я им скажу?» — «Пойди и скажи им, что я голодаю, что я стучусь в двери, протягиваю им руки и прошу: „Помогите, христиане!“»

Поп Григорис обеспокоенно зашевелился. Старик Патриархеас зевнул и посмотрел вокруг себя; он проголодался и теперь размышлял, удобно ли уйти. Старик Ладас подошел к попу.

— Плохо для нас кончится эта болтовня, — пробормотал он, — скажи ему, чтоб замолчал.

Но люди слушали затаив дыхание. Они уже начали волноваться, их понемногу охватывал какой-то странный ужас. Будто они и впрямь видели, как босой Христос стучится в двери и просит милостыню, а они кричат ему из-за закрытых дверей: «Пусть бог тебе поможет!» — и гонят прочь… Не так ли приходил еще позавчера, босой, с пустым мешком за плечами, поп Фотис, которого они прогнали?