Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

Реплика доброжелателя:

О, нечто, крошка, пустота,еще не девочка, не мальчик,ничто, чужого пустякапустой и маленький туманчик!

Зачем, неведомый радист,ты шлешь сигналы пробужденья?Повремени и не родись,не попади в беду рожденья.

Нераспрямленный организм,закрученный кривой пружинкой,о, образумься и очнись!Я – умник, много лет проживший, —

я говорю: потом, потомтебе родиться будет лучше.А не родишься – что же, в томвсё ж есть своё благополучье.

Помедли двадцать лет хотя б,утешься беззаботной ленью,блаженной слепотой котят,столь равнодушных к утопленью.

Что так не терпится тебе,и, как птенец в тюрьме скорлупок,ты спешку точек и тиревсё выбиваешь клювом глупым?

Чем плохо там – во тьме пустой,где нет тебе ни слёз, ни горя?Куда ты так спешишь? Постой!Родится что-нибудь другое.

(Примечание автора:

Ах, умник! И другое пустьродится тоже непременно, —всей музыкой озвучен пульс,прям позвоночник, как антенна.

Но для чего же мне во вредему прийти и стать собою?Что ж, он займет весь белый светсвоею малой худобою?

Мне отведенный кислород,которого я жду века́ми,неужто он до дна допьетодин, огромными глотками?

Моих друзей он станет зватьсвоими? Всё наглей, всё дальшеони там будут жить, гулятьи про меня не вспомнят даже?

А мой родимый, верный труд,в глаза глядящий так тревожно,чужою властью новых рукужели приручить возможно?

Ну, нет! В какой во тьме пустой?Сам там сиди. Довольно. Дудки.

Наскучив мной, меня в просторвыбрасывают виадуки!

И в солнце, среди синевырасцветшее, нацелясь мною,меня спускают с тетивыстрелою с тонкою спиною.

Веселый центробежный вихрьменя из круга вырвать хочет.О Жизнь, в твою орбиту вникменя таинственный комочек!

Твой золотой круговороттак призывает к полнокровью,словно сладчайший огород,красно дразнящий рот морковью.

О Жизнь любимая, пускайпотом накажешь всем и смертью,но только выуди, поймай,достань меня своею сетью!

Дай выгадать мне белый свет —одну-единственную пользу!)– Припомнишь, дура, мой советкогда-нибудь. Да будет поздно.

Зачем ты ломишься во вход,откуда нет освобожденья?Ведь более удачный годты сможешь выбрать для рожденья.

Как безопасно, как легко,вне гнева ве́ка или ветра —не стать. И не принять лицо,талант и имя человека.

Каков мерзавец? Но, средь всех затей,любой наш год – утешен, обнадёженнеистовым рождением детей,мельканьем ножек, пестротой одёжек.

И в их великий и всемирный рёв,захлёбом насыщая древний голод,гортань прорезав чистым остриём,вонзился мой, ожегший губы голос!

Пусть вечно он благодарит тебя,земля, меня исторгшая, родная,в печаль и в радость, и в трубу трубя,и в маленькую дудочку играя.

Мне нравится, что Жизнь всегда права,что празднует в ней вечная повадка —топырить корни, ставить дереваи меж ветвей готовить плод подарка.

Пребуду в ней до края, до конца,а пред концом – воздам благодареньевсем девочкам, слетающим с крыльца,всем людям, совершающим творенье.

Что еще вам сказать?Я не знаю.И не знаю: я одобрена вамииль справедливо и бегло охаяна.Но проносятся пусть надо мнойваши лица и ваши слова.Написала всё это АхмадулинаБелла Ахатовна.Год рождения – 1937. Место рождения —город Москва.

Приключение в антикварном магазине

Зачем? – да так, как входят в глушь осин,для тишины и праздности гулянья, —не ведая корысти и желанья,вошла я в антикварный магазин.

Недобро глянул старый антиквар.Когда б он не устал за два столетьялелеять нежной ветхости соцветья,он вовсе б мне дверей не открывал.

Он опасался грубого вредадля слабых чаш и хрусталя больного.Живая подлость возраста иногобыла ему враждебна и чужда.

Избрав меня меж прочими людьми,он кротко приготовился к подвоху,и ненависть, мешающая вздоху,возникла в нём с мгновенностью любви.

Меж тем искала выгоды толпа,и чужеземец, мудростью холодной,вникал в значенье люстры старомоднойи в руки брал бессвязный хор стекла.

Недосчитавшись голоска одной,в былых балах утраченной подвески,на грех ее обидевшись по-детски,он заскучал и захотел домой.

Печальную пылинку серебравлекла старуха из глубин юдоли,и тяжела была ее ладонився невесомость быта и добра.

Какая грусть – средь сумрачных теплицразглядывать осеннее предсмертьечужих вещей, воспитанных при светеогней угасших и минувших лиц.

И вот тогда, в открывшейся тиши,раздался оклик запаха иль цвета:ко мне взывал и ожидал ответаневнятный жест неведомой души.

Знакомой боли маленький горнисттрубил, словно в канун стихосложенья, —так требует предмет изображенья,и ты бежишь, как верный пёс на свист.

Я знаю эти голоса ничьи.О плач всего, что хочет быть воспето!Навзрыд звучит немая просьба эта,как крик: – Спасите! – грянувший в ночи.

Отчаявшись, до крайности дойдя,немое горло просьбу излучало.Я ринулась на зов, и для началасказала я: – Не плачь, моё дитя.

– Что вам угодно? – молвил антиквар. —Здесь всё мертво и не способно к плачу. —Он, всё еще надеясь на удачу,плечом меня теснил и оттирал.

Сведённые враждой, плечом к плечустояли мы. Я отвечала сухо:– Мне, ставшею открытой раной слуха,угодно слышать всё, что я хочу.

– Ступайте прочь! – он гневно повторял.И вдруг, средь слабоумия сомнений,в уме моём сверкнул случайно генийи выпалил: – Подайте тот футляр!

– Тот ларь? – Футляр. – Фонарь? – Футляр! – Фуляр?– Помилуйте, футляр из черной кожи. —Он бледен стал и закричал: – О боже!Всё, что хотите, но не тот футляр.

Я вас прошу, я заклинаю вас!Вы молоды, вы пахнете бензином!Ступайте к современным магазинам,где так велик ассортимент пластмасс.

– Как это мило с вашей стороны, —сказала я, – я не люблю пластмассы. —Он мне польстил: – Вы правы и прекрасны.Вы любите непрочность старины.

Я сам служу ее календарю.Вот медальон, и в нём портрет ребёнка.Минувший век. Изящная работа.И всё это я вам теперь дарю.

…Печальный ангел с личиком больным.Надземный взор. Прилежный лоб и локон.Гроза в июне. Воспаленье в лёгком.И тьма небес, закрывшихся за ним…

– Мне горестей своих не занимать,а вы хотите мне вручить причинуоплакивать всю жизнь его кончинуи в горе обезумевшую мать?

– Тогда сервиз на двадцать шесть персон! —воскликнул он, надеждой озарённый. —В нём сто предметов ценности огромной.Берите даром – и вопрос решен.

– Какая щедрость и какой сюрприз!Но двадцать пять моих гостей возможныхвсегда в гостях, в бегах неосторожных.Со мной одной соскучится сервиз.

Как сто предметов я могу развлечь?Помилуй бог, мне не по силам это.Нет, я ценю единственность предмета,вы знаете, о чём веду я речь.

– Как я устал! – промолвил антиквар. —Мне двести лет. Моя душа истлела.Берите всё! Мне всё осточертело!Пусть всё мое теперь уходит к вам.

И он открыл футляр. И на крыльцоиз мглы сеней, на волю из темницыявился свет и опалил ресницы,и это было женское лицо.

Не по чертам его – по черноте,ожегшей ум, по духоте пространствая вычислила, сколь оно прекрасно,еще до зренья, в первой слепоте.

Губ полусмехом, полумраком глазлицо ее внушало мысль простую:утратить разум, кануть в тьму пустую,просить руки, проситься на Кавказ.

Там – соблазнять ленивого стрелкасверкающей открытостью затылка,раз навсегда – и всё. Стрельба затихла,и в небе то ли Бог, то ль облака.

– Я молод был сто тридцать лет назад, —проговорился антиквар печальный. —Сквозь зелень лип, по желтизне песчанойя каждый день ходил в тот дом и сад.

О, я любил ее не первый год,целуя воздух и каменья сада,когда проездом – в ад или из ада —вдруг объявился тот незваный гость.

Вы Ганнибала помните? Мастакон был в делах, достиг чинов немалых.Но я о том, что правнук Ганнибаловслучайно оказался в тех местах.

Туземным мраком горячо дыша,он прыгнул в дверь. Всё вмиг переместилось.Прислуга, как в грозу, перекрестилась.И обмерла тогда моя душа.

Чужой сквозняк ударил по стеклу.Шкаф отвечал разбитою посудой.Повеяло палёным и простудой.Свеча погасла. Гость присел к столу.

Когда же вновь затеяли огонь,склонившись к ней, переменившись разом,он всем опасным африканским рабствомпотупился, как укрощенный конь.

Я ей шепнул: – Позвольте, он урод.Хоть ростом скромен, и на том спасибо.– Вы думаете? – так она спросила. —Мне кажется, совсем наоборот.

Три дня гостил, – весь кротость, доброта, —любой совет считал себе приказом.А уезжая, вольно пыхнул глазоми засмеялся красным пеклом рта.

С тех пор явился горестный намёкв лице ее, в его простом порядке.Над непосильным подвигом разгадкитрудился лоб, а разгадать не мог.

Когда из сна, из глубины теплавсплывала в ней незрячая улыбка,она пугалась, будто бы ошибкалицом ее допущена была.

Но нет, я не уехал на Кавказ.Я сватался. Она мне отказала.Не изменив намерений нимало,я сватался второй и третий раз.

В столетье том, в тридцать седьмом году,по-моему, зимою, да, зимою,она скончалась, не послав за мною,без видимой причины и в бреду.

Бессмертным став от го́ря и любви,я ведаю этим ничтожным храмом,толкую с хамом и торгую хламом,затерянный меж Богом и людьми.

Но я утешен мнением молвы,что всё-таки убит он на дуэли.– Он не убит, а вы мне надоели, —сказала я, – хоть не виновны вы.

Простите мне желание рукивладеть и взять. Поделим то и это.Мне – суть предмета, вам – краса портрета:в награду, в месть, в угоду, вопреки.

Старик спросил: – Я вас не вверг в печальпризнаньем в этих бедах небывалых?– Нет, вспомнился мне правнук Ганнибалов, —сказала я, – мне лишь его и жаль.

А если вдруг, вкусивший всех наук,читатель мой заметит справедливо:– Всё это ложь, изложенная длинно, —отвечу я: – Конечно, ложь, мой друг.

Весьма бы усложнился трезвый быт,когда б так поступали антикварыи жили вещи, как живые твари,а тот, другой, был бы и впрямь убит.

Но нет, портрет живет в моём дому!И звон стекла! И лепет туфель бальных!И мрак свечей! И правнук Ганнибаловк сему причастен – судя по всему.

Дачный роман