Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 2 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ваше Императорское Величество, это никак не возможно. Я могу пасть в бою. На моих руках – отряд. И я не уверен, что так быстро достигну Государя сам.
– Но пошлите кого-нибудь! – ещё всё не отняла она протянутого конверта.
– Никак нет, Ваше Величество. Не имею такого надёжного человека, с кем бы послать.
Государыня вскинула голову породистым движением, в царственном недоумении.
Иудович исклонился весь, объясняя:
– Ваше Императорское Величество, моя офицерская служба, чуждая искательств… Сорок семь с половиной лет… Ведь я – не из-за себя. Как же можно вашим драгоценным письмом рисковать? Как же можно ваши августейшие планы допустить в руки какого-нибудь негодяя?…
Генерал Иванов очень спешил прочь из дворца, но в ярком вестибюле его нагнал дежурный офицер – и подал ему с дворцового телеграфа ещё новую телеграмму в сером запечатанном конверте с дворцовым гербом – только что пришедшую.
Досадуя, что не успел уйти, генерал вскрыл.
Такая же была, с дворцовым гербом, толстая бумага, и на ней красивым каллиграфическим почерком выведено:
«Псков, 0 ч. 20 мин. Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать. Николай».
Ну! Последние оковы спадали с рук обременённого генерала. Не надо вступать в Петроград! Не надо собирать войска! Даже не надо принимать никаких решений. И Государя вызволять тоже не надо, он приедет сам!
Отлично! Отменно! Всё предусмотрел Николай Иудович – и всё правильно! Хорошо, что не начал стрелять, вот бы влип. Хорошо, что не совался в Петроград.
Весёлый ехал он по перепойной или напуганной безлюдности Царского Села. Нигде не было ни толп, ни патрулей, ни часовых, ни прохожих, всё убралось в дома и казармы. Да морозец! Проехал до станции благополучно.
На плохо освещённом вокзале стоят его тёмный эшелон в полусотню вагонов. Иванов приказал готовить отъезд. Оба паровоза уже были прицеплены назад. Для лучшего сосредоточения ясно, что ему нужно оттянуться назад.
Его отход из Царского Села был более чем разумен: здесь его может что-нибудь заставить принять решение. А ему надо – не принимать никаких решений.
А иначе и не достичь приказанного ему умиротворения.
Тут прибежали со сведениями, что 1-й запасной стрелковый батальон и с ним тяжёлый дивизион движутся к вокзалу.
Ну, так и ждал! Несомненно: чтоб захватить или перестрелять весь георгиевский батальон! Как хорошо, что не вышли из вагонов. И так ещё удивляться, что простояли благополучно.
На паровозы он велел поставить караулы из своих георгиевских кавалеров. А начальника станции прихватить с собой как заложника – чтоб не произвели чего со стрелками или со сцепами.
И велел немедленно трогать в два паровоза – назад, на Вырицу.
*****БОРОДА МИНИНА, А СОВЕСТЬ ГЛИНЯНА
*****297
Но и во весь день не мог себе Эверт найти места. На фронте событий не было, а в спину дула тревога – и ничего не оставалось, как сидеть и перечитывать, перечитывать ворох этих необъяснимых телеграмм, и пытаться их уразуметь.
А уразуметь их – невозможно.
И Алексеева к прямому проводу не вызвать – то болен, то вместо него Лукомский.
Невозбранно и нагло разливался по России мятеж – а Ставка не препятствовала. И сообщала об успокоении.
И поражала внезапность изменения: что – хрустнуло? что сломилось? Три дня назад всё это было уголовно наказуемо, – а вот текло, и никто не препятствовал.
И сидел Эверт над этими лентами, поддерживая неразумеющую большую голову большими руками: вот, никогда не думал, что ему придётся заниматься ещё и политикой. Всю жизнь он прослужил в императорской армии, уже третье царствование и уже третью большую войну, и знал, что служит престолу и родине, и все вокруг служат престолу и родине, и не было трещинки, где б усумниться в ком-то, в чём-то. А теперь что ж это творилось? и что надо делать?
Он-то сам по себе, Западный центральный фронт, Вторая, Третья и Десятая армии, был огромная сила, – но сам себя не знал, как использовать. Широченными плечами стоял Эверт от Западной Двины до Пинских болот и, кажется, мог повести плечами да и всё повернуть? Но ослаблен был ощущением полного одиночества. Если б он имел прямую связь со своим правым соседом Рузским или левым Брусиловым? Но и связи такой не бывало, и совсем были ему чужи оба, и не мог бы он прямо обратиться к ним даже за действием в пользу престола.
Вот если бы Государь приехал сюда, в Минск, и приказал бы действовать, – Эверт бы и действовал.
А за пределами прямого приказа научила Эверта долгая служба: лучше не брать на себя самому лишнего. Служить надо верно – но и не колебать опрометчиво своего положения. Так в прошлом году можно было браться наступать Западным фронтом, можно не браться, – Эверт и не взялся, указал, что позиции противника очень сильны, и предпочёл дать часть своих войск Брусилову. Наступление – дело очень неверное, можно и большую славу собрать, можно и сильно провалиться.
Так за целый полный день Алексеев и не стал к прямому проводу. В семь часов вечера велел Эверт Квецинскому узнать из Ставки ещё раз: что же делать с наводняющими фронт телеграммами, сведениями, слухами, очевидцами, сплетнями со всех сторон, – ведь так не может фронт стоять. Да и сама Ставка в только что разосланной телеграмме Клембовского подтверждает полное восстание в Москве, в Кронштадте, переход Балтийского флота на сторону Родзянки, и пока генерал Алексеев просит у Государя успокоительный акт, – а для фронта промедление может быть роковым. Дайте указания, как нам действовать! Благоволите сообщить: где Государь? где генерал-адъютант Иванов? где ушедшие от нас эшелоны?
Отвечал опять не Алексеев, – Лукомский. Извинялся, что какую-то важную телеграмму Алексеева к Родзянке не передали на Западный фронт – напутал штаб-офицер. Сейчас будет передана. А просил генерал Алексеев Родзянку – не распоряжаться помимо Ставки. И вы увидите, что проектированный ответ главкозапа Родзянке не противоречит взгляду наштаверха. А Государь – во Пскове, а генерал Иванов от Царского Села уже в трёх перегонах. И эшелоны Западного фронта проходят, по-видимому, свободно.
А решения – опять никакого. Указаний – опять никаких.
И так – до глубокой ночи. Всё кружилось, тряслось, переворачивалось – а указаний не было.
Обстановка – как ходишь по ножу, и самому ни на что не решиться, слишком многое неизвестно.
Наконец, во втором часу ночи, распорядился Эверт Квецинскому дать ещё одну телеграмму в Ставку: что нельзя ж допускать проникновения в войска этих разрушительных телеграмм! Что генерал Эверт по своему району отдал пресекательные приказания, но считает необходимым единство мер на всех фронтах – и просит указаний!
Кто там в Ставке прочёл или спали – ответа не было. Но нет, не спали, потому что через полчаса оттуда прикатила на имя Квецинского телеграмма от Лукомского – совершенно изумительного содержания. Что вследствие невозможности продвигать далее Луги (там тоже мятеж) эшелоны войск, направляемых к Петрограду; и вследствие разрешения Государя императора вступить Главнокомандующему Северным фронтом в сношения с председателем Государственной Думы (отъявленным изменником!); а также вследствие высочайшего соизволения вернуть назад посылаемые войска Северного фронта, – начальник штаба Верховного просит также и Западный фронт распорядиться: не грузить те части, кои ещё не отправлены, а кои находятся в пути – задержать на больших станциях.
Вот это грохнуло! Вот это так перевернулось!
Однако дозвольте: если Государь распорядился повернуть войска Северного фронта – он же не распорядился о Западном? А может они должны подравняться? В эти решающие часы движения полков – генерал Алексеев останавливал их собственным решением, по аналогии?
Легко ж он обращался с присягой. Изворотливая формулировка.
Но и – некуда было пробиться: Государь – у Рузского, и с ним связи нет.
А начальник штаба в отсутствие Верховного является Верховным.
Что творилось, Боже мой?
И не выполнить невозможно.
И политики Эверт не понимал.
И надо быть осторожным.
Его собственный фронт уже трясло и клевало сзади.
Думал-думал Эверт – ничего не придумаешь.
И в три часа ночи Квецинский стал останавливать посланные войска.
А они – только пошли как следует!…
298
От пункта к пункту Милюков успокаивался. Чего он более всего боялся – чтобы социалисты не передумали и не взялись формировать правительство сами, – они вот и не собирались. О войне, о союзниках – не говорили. Очень хорошо. Учредительное Собрание? – так это самый расхожий лозунг интеллигенции от начала века, от него никак нельзя теперь отречься, это выглядело бы открытой изменой самим себе. Сегодня «Учредительное Собрание» принесли и офицеры из Дома Армии, тут под сурдинку уговорили их снять. Учредительное Собрание – это любимый мираж для всех. Но Улита едет – ещё когда-то будет. Важно получить реальную власть сегодня и укрепиться кадетскому правительству, – а там Учредительное может и не понадобиться.