Валькирия. Тот, кого я всегда жду - Мария Семенова

— Это ей, что ли? — сказал, запинаясь. Ребята потом говорили, лицо у меня сделалось деревянное. Я носила воинский пояс, мой меч знал вкус крови, а глаза видали такое, чего этому Твердяте во сне не приснится. Но… я была девка. Я готова была с головою уйти под горючие камни, в сырые пещеры, где змей Волос хранит земные богатства… Нет, не стану я ничего говорить.

— Ей, — кивнул воевода. — А не любо, так я никого силком не держу.

Мне показалось, Твердяте некуда было дольше краснеть, но он умудрился. Может, успел уже услыхать от кого-нибудь, что это значит — быть отроком. Он старался не глядеть на меня:

— Любо, вождь…

Однажды мне бросилось в глаза, что воевода занемог. Я только диву давалась, и как это ничего не заметили вятшие гридни, не первое лето спавшие у его очага, даже мой наставник, всё видевший зорче других. Я пошла к старику…

— Где он там, веди, — велел сразу же Хаген. Варяг сидел на крыльце дружинного дома, и рядом, положив сивую морду хозяину на колено, дремала Арва. Воевода рассеянно гладил, почёсывая, тряпочные мягкие уши. Плотица, сидевший с другой стороны, в раздумье выстукивал крепкими ногтями по своей деревянной ноге. Между ним и вождём лежала расчерченная доска. Шагали с клетки на клетку послушные ратники, вырезанные из моржового зуба. Мой Хаген всех лучше играл в эту игру, мне ни разу не приходилось напоминать ему, как стояли фигурки. Я тоже умела, но не любила — на мой женский ум это было что лить из пустого в порожнее.

Вождь поднял голову, когда мы подошли.

— Ты заболел, — сказал Хаген. — Тебя лихорадит. Ему не потребовалось речей, он слышал дыхание. Он говорил по-галатски, чтобы не очень поняли отроки возившиеся во дворе. Нечего им, не ведавшим Посвящения, толковать о немочи воеводы. Плотица свёл брови, приглядываясь:

— То-то я тебя в одно утро трижды побил!.. — Веред на руку сел, — сказал Мстивой равнодушно.

Я уже разглядела — он неохотно двигал правой рукой. У меня никогда не было вередов, но братья страдали. Плотица досадливо зарычал в бороду, потом поманил пальцем детского:

— Испеки луковицу.

Мальчишка сунул деревянный меч за пояс и кинулся со всех ног.

— Хорошие вожди не бывают паршивыми, — проговорил воевода вновь по-галатски. Знал ли он, что я понимаю.

— Не болтай! — озлился Плотица.

— Я не болтаю, — сказал вождь. И я вспомнила, холодея: клеть, где жили датчане, была покрыта берёстой. Он не входил на порог, но что, если страшный последний запрет уже дохнул ядовитым дыханием, отнимая правду вождя, предрекая скорую гибель?

Детский вернулся, принёс луковку в рукаве, натянутом на ладонь. Плотица перенял её ороговелой рукой, способной поднять живой уголь из очага. Вынул нож:

— Давай, где у тебя…

— Хорошо, не штаны снимать, — усмехнулся воевода. Развязал тесьму и поднял рукав, обнажая твёрдую шишку выше локтя. Плотица разрезал луковицу, приложил дымящимся нутром к шишке и крепко привил. Сам опустил рукав, завязал ветхую выцветшую тесёмку. Варяг стерпел всё это безропотно, но у меня встал перед глазами Славомир на палубе датского корабля. Славомир тоже не жаловался на раны. И он не нарушил ни одного своего гейса. Не спал ногами на север, не ел утиных яиц…

В тот же день я смешала листы мать-и-мачехи, мяты и подорожника, залила кипятком и закутала потеплее. Я была бы плохим кметем, если бы ничего не сделала для вождя. К вечеру настоялось доброе снадобье; у братьев вереды пропадали, если дня по три пили его. Я чисто вымыла глиняную чашку и нацедила в неё горячего зелья, сладковато пахнувшего сеном.

— Снеси воеводе, — попросила я Блуда.

— А сама что? — съязвил новогородец. — Сердце заячье проглотила?

Он был прав. Ныне я редко пятилась и от вятших мужей. Я выучилась метать сулицы двумя руками одновременно, и обе втыкались, куда метила. Я ни за чьей спиной не пряталась в битве, и даже Хауку не легко было меня одолеть… но перед вождём я до веку буду стоять, как в Посвящение, в день, когда обагряли мечи.

— Испей… — поклонилась я ему перед вечерней. Он посмотрел на пар, завивавшийся над чашкой, и я немедленно вспомнила, как мать протягивала ему молоко. Кровью обернулось ему то молоко. Ой, не лезть бы мне, куда не просили, тут кабы ещё десять вередов не вскочило из-за меня…

— Поставь, — сказал воевода. Я поставила и отошла, как отстегали меня, ноги гадко дрожали. Я так и не посмотрела, взял ли он снадобье. Наверное, взял, не отказываться же снова от угощения. Или запрет, однажды нарушенный, не мстит второй раз?..

Вечером, когда я уже привычно подходила к клети, где жили датчане, меня встретил нежданный смех из-за двери, и я остановилась. Так смеются ражие парни на грубую шутку о женщине. Я различила смех Хаука. До сих пор он с трудом говорил, а чаще шептал. Радость плеснула тёплой волной. Подумаешь, отстегал воевода, есть и другие люди на свете.

Хаук сказал:

— Мне теперь только свистнуть, сама прибежит.

Я опустила руку, протянутую к двери.

— Расскажешь потом, на кого она больше похожа, на девку или на парня, — проворчал старший датчанин.

— Расскажу, — пообещал Хаук весело.

Вот когда что-то натянулось, а потом слезло с меня, точно лопнувшая кожа после ожога. Я повернулась и так же тихо пошла прочь, и воздуху не хватало. Арва застучала хвостом по крыльцу, мне захотелось пнуть её. Я ужаснулась себе. Меня гнало куда-то, тело просило утешения в беге, в драке, в тяжкой работе… всё равно в чём. Я пошла со двора. Арва встала и поплелась следом за мной.

Теперь Хаук выздоровеет. Не такие вёл речи, пока шея от опухоли была шире ушей. Он поправлялся и заново утверждал себя в мире живых. В мире мужеском. Когда спасаются из болота и попадает под ногу кочка, что за беда, если кочка потонет и грязь обольёт траву и цветы. Вылезть бы самому!

След бы мне шагнуть из-за двери да глянуть, не покраснеет ли. Да молвить: свисти, покуда не треснешь. Висела тил ду спренгиг дих, — сложила я неуклюже на северном языке. Я была плохим ещё кметем. Не умела враз осадить без правды болтающего, потребное слово не прыгало на язык, как стрела из тула на тетиву… Не возвращаться же. И то ладно, что не на другой день выдумала ответ. Если кто-нибудь видел, как я стояла за дверью, ведь засмеют. Сумею ли хохотать сама над собой? А что, сумею, наверное. И в этот раз охранило меня, бестолковую, дедушкино громовое колесо. Песни Хаука были на голову больше его самого. Ну довольно. Я более не хотела думать о нём.

Я спустилась к берегу моря, к бане, где месяц назад рожала Велета. Вот уж месяц исполнился сыновьям её и Яруна. Вот уж месяц, как не входил в дружинную избу Славомир, и голодные чайки всё неохотней примеривались к оголившимся черепам по гребню нашего тына… Пролетят десять лет и покажутся не длинней этого месяца; когда придёт время оглядываться назад.

Я села на край мостков, обняла подошедшую Арву, уткнулась лицом в шелковистую шерсть. Арва заскулила, завертела хвостом, мокрый язык прошёлся по моей шее. Дома я ходила жаловаться дедушкиной могиле. А если никто не глядел, обнимала Злую Берёзку, прижималась к холодной белой коре, ко мне сила из неё исходила… Куда здесь? К Хагену? На Славомиров курган?

Уйду из дружины, подумала я внезапно как о решённом. Подумала и почти с изумлением огляделась вокруг. Примерилась вслух:

— Уйду из дружины.

Сгущались серые сумерки, рождалась холодная, моросящая осенняя ночь, и больше никто не казался мне из-за небоската, не простирал руку, бросая малиново рдеющий меч… Я всё возмогла, чего захотела. Я показывала новым отрокам, как надо бороться, и у них не было времени для наглых улыбок. А иногда и моченьки не было. Детские по отчеству величали. Старшие мужи за меня вставали даже против вождя, чего доброго, когда-нибудь дождусь, испросят совета… Но не было здесь Того, кого я всегда жду. Уйду из дружины. Вот выпадет снег — поклонюсь побратимам и воеводе. Не силой же остановит. А что ему меня останавливать. Я от него приветного слова не слышала, я ему — надломленный лук, замирённый друг… Небось, вздохнёт с облегчением.

Я не вернусь домой, как Ярун. Безмужней старшей сестре при младших мужатых — сором, до старости не отмоешься. Избушку срублю себе в потаённой крепи лесов, где моему Богу приглянется. Срублю дерево, пущу по вольной реке, сама следом пойду. И если живёт где-нибудь на белом свете Тот, кого я всегда жду…

Арва оставила утешать меня и на мгновение насторожилась, потом снова завиляла хвостом. Совсем одряхлела: я прежде неё узнала Блуда, бережно шедшего к нам по склону, по жёсткой осенней траве. Про Блуда вождь молвил — этот воин мне нужен. Обо мне никто не молвит подобного, никому не нужна.

Побратим присел рядом на мостки, поджал скрещённые ноги по галатскому обвыку. Я тоже так умела сидеть, но недолго.

— Плачешь никак? — сразу угадал новогородец. — Кто обидел?