Столица - Эптон Синклер

Потом Монтэгю подумал о несметных тружениках всего мира, которым выпала доля быть творцами благ, уничтожаемых слепыми расточителями; о женщинах и детях, в поте лица вырабатывающих ткани на бесчисленных фабриках; о всех, кто кроит и шьет одежду; о девушках, изготовляющих искусственные цветы, набивающих папиросы и собирающих виноград; о рудокопах, добывающих уголь и драгоценные металлы; о рабочих, несущих вахту у десятков тысяч машин и сигнальных вышек; о всех тех, кто борется со стихиями на палубах десятков тысяч кораблей, доставляющих1 диковинные товары, которые будут истреблены столичными прожигателями жизни. По мере того как нарастала волна расточительности и человеческая энергия все больше направлялась на создание бесполезных предметов роскоши, мало-помалу увеличивалось обнищание и деградация несчастных слуг маммоны. И кто знает, что придет им в голову, если они когда-нибудь над всем этим задумаются!

И вдруг Монтэгю припомнилась речь, которую он слышал в первый день своего пребывания в Нью-Йорке. Он снова услышал грохот поездов воздушной железной дороги и резкий голос оратора; он увидел его изможденное, голодное лицо и плотную людскую толпу, не сводившую с него глаз. И ему припомнились слова майора Торна:

— Это пахнет новой гражданской войной!

Глава двадцать первая.

Со дня отъезда Элис прошло две недели, и уже близился день, на который было назначено слушание дела Хэсбрука. В последнюю перед этим субботу, третью субботу поста, когда в Лонг-айлендском охотничьем клубе должен был состояться традиционный бал, Зигфрид Хэрви созвал, у себя гостей. Монтэгю принял его приглашение; все это время он усиленно работал над окончательной отделкой своей речи и теперь, перед выступлением, считал полезным немного отдохнуть.

Он поехал к Зигфриду вместе с Оливером, и первая, кого он там встретил, была Бетти Уимен, с которой он давно не виделся. Бетти многое хотела ему сказать, и это свое желание исполнила. Так как Монтэгю никогда больше не появлялся в обществе вместе с миссис Уинни после эпизода у нее в доме, все заметили разрыв между ними; догадкам и слухам не было конца; естественно, милейшая Бетти горела желанием узнать доподлинно, что же такое произошло между ними и каковы их отношения сейчас.

Однако Монтэгю не удовлетворил ее любопытства; обидевшись, Бетти задорно воскликнула, что зато и она не скажет ему того, что о нем слышала. Пока они разговаривали, Бетти не сводила с него насмешливого взгляда, и было ясно, что она не только верит самым скверным сплетням на его счет, но и что именно благодаря этим сплетням он стал в ее глазах гораздо интереснее, чем прежде. Бетти Уимен производила на Монтэгю странное впечатление: она была прелестна, обворожительна, почти неотразима, но вместе с тем так житейски рассудительна.

— Я же говорила вам, что для роли ласкового котенка вы не годитесь! — сказала она ему.

Потом она перевела разговор на процесс и начала поддразнивать Монтэгю сообщениями о том переполохе, который он произвел.

— Знаете,— заявила она,— мы с Олли были просто в ужасе; мы боялись, что дедушка страшно разгневается и нам не сдобровать. Но каким-то образом вышло иначе. Вы только никому не говорите, но мне почему-то кажется, что он на вашей стороне.

— Хорошо, если бы это действительно было так,— ответил Монтэгю, рассмеявшись,— я давно стараюсь выяснить, кто за меня и кто против.

— На днях,— продолжала Бетти,— я слышала, как он говорил одному человеку, что читал ваше резюме и нашел его очень убедительным.

— Рад слышать,— сказал Монтэгю.

— Я тоже была рада,— ответила она.— Я потом ему сказала: «Вы наверное не знаете, что Аллен Монтэгю — брат моего Олли». И вообразите, какую он вам сделал честь! Он сказал: «Вот уж никак не думал, чтобы у кого-нибудь из членов семьи Олли было столько здравого смысла!»

Бетти в это время гостила у своей жившей неподалеку тетки и должна была возвратиться туда к обеду. За ней, по дороге из города, заехал в автомобиле сам старый Уимен, и так как неожиданно поднялась метель, он зашел погреться у огня, пока его открытую машину заменяли закрытой из гаража Зигфрида. Монтэгю не подошел к тему представиться, а, оставшись в неосвещенном уголке холла, занялся наблюдениями. Уимен был крошечный человечек с энергичным, подвижным, изборожденным морщинами лицом. Трудно было поверить, что в таком маленьком теле живет один из сильнейших и деятельнейших умов страны. Он был очень нервен и раздражителен, жесток и неумолим, и можно с уверенностью сказать, что на всем Уолл-стрите не было человека, которого бы так ненавидели и боялись. Он был быстр в решениях, повелителен и зол, как шершень. Монтэгю передавали его любимую поговорку: «На заседаниях, в которых я участвую, директора сначала голосуют, а обсуждают потом». Глядя, как Уимен сидит у камина, потирая руки и шутливо разговаривая, Монтэгю испытывал такое чувство, будто проник за кулисы театра, или, вернее, что ему дарована недоступная простым смертным привилегия созерцать царственную особу в ее обыденной обстановке!

Вечером, после обеда, Монтэгю беседовал в курительной с хозяином дома о деле Хэсбрука; он рассказал ему о своей поездке в Вашингтон и о свидании с судьей Эллисом.

У Харвея тоже нашлось, что сообщить.

— У меня был разговор с Фредди Вэндэмом,— сказал он.

— И что же? — спросил Монтэгю.

— Известно, что,— ответил тот со смехом,— негодует конечно. Ведь отец Фредди, ежели хотите знать, с детства приучил сына рассматривать «Фиделити» как своего рода собственность. Тот иначе и не называет ее, как «моя компания». Он мнит себя в ней главным и влиятельнейшим лицом и всякий выпад против нее принимает за личное оскорбление. И тем не менее для меня было очевидно, что он не имеет и понятия о том, кто затеял это дело.

— А про Эллиса ему известно? — спросил Монтэгю.

— Да,— ответил Харвей,— тут он вполне осведомлен. Он-то первый и сказал мне про Эллиса. Фредди говорит, что Эллис годами выжимает из компании громадные суммы: во-первых, он, ничего не делая, получает большое жалованье, а сверх того ухитрился вытянуть что-то около четверти миллиона в обеспечение ничего не стоящих бумаг.

Монтэгю невольно ахнул.

— Да, да,— расхохотался Харвей.— Но в конце концов все это не так важно. Беда в том, что Фредди Вэндэм замечает только мелочи и поэтому не способен разобраться в тайной подоплеке происходящего. Он знает, что та или иная клика внутри общества ради личных выгод строит время от времени какие-то козни или же старается использовать в своих интересах его самого, но понять, каким образом крупные дельцы производят свои закулисные махинации, ему не под силу. Придет день, когда его вообще выкинут за борт, и тогда-то наконец он сообразит, что им играли, как пешкой. Знаете, с какой целью возбужден, по-моему, процесс Хэсбрука? Попросту Вэндэма хотят пугнуть: судебное разбирательство и предание дел общества гласности — угроза для него серьезная.

Монтэгю молчал, весь уйдя в свои мысли.

— А что вы думаете относительно позиции Уимена в этом деле? — спросил он наконец.

— Не знаю, право,— ответил Харвей.— Считается, что он поддерживает Фредди, но ведь это все такая путаница, что сказать наверняка ничего невозможно.

— Действительно ужасная неразбериха,— заметил Монтэгю,

— Это какая-то пропасть бездонная,— подтвердил тот.— Заглянуть и то страшно! Вы только послушайте, что рассказал мне сегодня Вэндэм,

И Харвей назвал имя одного из директоров «Фиделити», прославившегося своей филантропической деятельностью. Услыхав, что у жены одного младшего служащего компании неблагополучно прошли роды и врач предупредил, что, если ей придется рожать еще, она умрет,— директор спросил этого человека: «Почему вы не застрахуете ее жизнь?» Тот ответил, что пытался, но все компании отказываются наотрез. «Я вам это устрою»,— пообещал директор. Они вместе написали новую просьбу, директор подал ее Фредди Вэндэму и провел полис «по особому распоряжению»! Через семь месяцев женщина умерла, и «Фиделити» полностью выплатила ее мужу всю сумму — не то сто, не то двести тысяч долларов!

— Вот какие дела творятся в страховом мире! —заключил Зигфрид Харвей.

Этот разговор оставил в душе Монтэгю тяжелый осадок и помешал ему насладиться весельем в охотничьем клубе. Праздник был необыкновенно роскошный, но Монтэгю — быть может, в этом было виновато его мрачное настроение — остался совершенно равнодушным и к цветам, и к музыке, и к великолепным туалетам; он видел только всеобщее обжорство и пьянство, которые на этот раз показались ему еще более неумеренными, чем обычно.

Вдобавок ему пришлось пережить одну неприятность. Среди гостей он увидел Лору Хэган и, памятуя, как она была добра с ним во время его визита, направился к ней, радостно ее приветствуя. Она ответила ему церемонно-ледяным поклоном и, бросив две-три отрывистые реплики, так резко от него отвернулась, точно хотела его осадить. Монтэгю отошел совершенно уничтоженный. Но потом, вспомнив про сплетни, которые ходили о нем и миссис Уинни, сообразил, чем объясняется странный поступок мисс Хэган.