Трехручный меч - Юрий Никитин

Я подумал, кивнул:

— Да, нам тогда ловить нечего. Вас, может быть, такая магия и не тронет, вы же девственница, да?.. Ах да, простите великодушно! И чего, я вот тоже не совсем девственник. И в карты играю. Правда, на компе, девок в стриппокере можно… гм… А меч, говорите, Ваше Величество, против магии — слабо?

— Даже стрелы, — сказала она, — против могучего чародея ничто. Хотя мелкого, наверное, поразить можно. Чем он слабее, тем ближе должен подойти для совершения заклятий. Но все равно меч короче…

— Достану стрелами, — пообещал я. — Хотя и магия, гм, действует, как я думаю, только на интеллигентов. Они чувствительные. Помню, у нас один гипнотизер выступал, так загипнозил всех, кто книжки читает, а вот трактористов да слесарей — ни одного! Так что у меня есть шанс подойти вплотную и плюнуть в глаза. А потом и дать в этот лоб недрогнувшей рукой.

С другой стороны из-за высоких языков пламени послышался храп. Волк бесстыдно спал, догоняя ворона. Королева сказала с виноватой улыбкой:

— Счастливые… Невинные дети!

— И вы спите, Ваша Королевскость, — предложил я, — а когда наступит это опасное время предутренья, лягу я. А вы, думаю, отобьетесь!

Она поморщилась, такого юмора не понимает, сказала враждебно:

— Я не привыкла спать в таких условиях.

— А придется, — сказал я. — Нам еще ехать и ехать. Это только первая наша ночь.

Я лег у костра, повернувшись к нему спиной, честно настроился бдить, но заснул почти сразу же, как будто кто выключил свет у меня перед глазами.

* * *

Утром мы после короткого завтрака двинулись через лес. Королева выглядела измученной, невыспавшейся, лицо побледнело, хотя, когда я на рассвете открыл глаза, она крепко спала в опасной близости к прогорающему костру, явно озябла и, не просыпаясь, придвигалась к теплу. И королеве не чужд тропизм, как всей юсовской экономике.

До полудня тянулась могучая дубовая роща. Затем пошел жидкий березняк, сменился болотом, мы прошли по самой кромке, дальше смешанный лес, оборвался неожиданной пустошью, а дальше снова открытое пространство на десятки, если не сотни миль, далекие горы в стороне, а впереди все та же зеленая степь с редкими островками леса.

В степи мелкая сухая трава, с каждым шагом нас сильнее изжаривало на сковороде раскаленной земли под кроваво-красным солнцем. Земля тоже красная, от копыт поднималась удушливая пыль, скоро мы все окрасились в красный цвет, а ворон выглядел летающим куском окровавленного мяса, но, правда, виной не пыль, а красные лучи, словно наступил ранний закат.

В западной части неба нависало тяжелое громадное и многоэтажное облако на полкупола, снизу угольно-черное, серое по краям и блистающее, как металлическая вата, сверху. Кое-где блеск превращался в оранжевый огонь, словно там растекалось горящее масло. Я засмотрелся, по телу прошел трепет, даже я чувствую нечто особое, а что же говорить про остальных, куда более близких к природе, чем я, дитя асфальта?

Королева взглянула на меня с некоторым удивлением, с просила язвительно:

— Что за восторг на челе? Неужели и варвары могут любоваться облаками?

— Лучшее, — ответил я, — что может предложить природа, — это женщины… так я думал. Теперь вижу, что возможности природы безграничны.

Она нахмурилась, стараясь понять, спросила с подозрением:

— Это вы о каких возможностях?

— Красота требует жертв, — объяснил я, — и, глядя на нас, понимаешь, что немалых. А вот природа расточает красоты бесплатно.

Она нервно дернула плечиком:

— Подумаешь! Так же можно и с женщиной.

— Любить женщину за красоту, — сказал я нравоучительно, — все равно что любить шоколад за обертку.

Она нахмурилась, демонстративно приотстала, но я потакать не стал, аллюр моего Рогача все тот же, а королева, любопытная, как белка, не утерпит, уже знаю, найдет предлог, чтобы догнать и прицепиться с какой-нибудь женской глупостью. Красота требует жертв, это аксиома, в основном эти жертвы — мужья, так что я могу спокойно встречать ее капризы, не муж, что значит, и не жертва.

Ворон полетал впереди, заскучал без общения, но мы с королевой вроде бы заняты друг другом, прицепился к волку с вопросом, трудно ли ему бывает заснуть, считая овец, все-таки волк, овцеед…

— У меня сон всегда крепкий, — прорычал волк на бегу, — но чуткий. Тоже всегда.

Ворон распростер крылья, поймав теплые потоки над дорогой, и шел так на малой высоте, укрывая волка тенью широких крыльев.

— Да? А вот говорят, что с волками жить — по-волчьи выть, с лошадьми жить — по-лошиному ржать, а как насчет человеков?

Волк буркнул с достоинством:

— Я не обсуждаю качества своего сюзерена!

Ворон летел некоторое время молча, потом прокаркал задумчиво:

— А вот одни говорят, что человека создал Творец, другие — что природа. Но самые мудрые объясняют, что совсем не важно, кто из них ошибается. Главная ошибка уже в самом создании человека.

Волк оскалил зубы, прорычал:

— Еще одно такое слово, и я вырву твой хвост, пернатое!

— За что? — воскаркал ворон.

— За измену! — рыкнул волк.

Он подпрыгнул, ворон поспешно взлетел выше.

— Это не измена, — закричал он в возмущении, — а свободное изъявление мыслей! Мы вправе критиковать и сомневаться!.. А ты, ты — тупой, ограниченный, узколобый…

— Это у меня узкий лоб? — ахнул волк. — А ну иди сюда, померяем лбы!

— Я не в том смысле, — каркнул ворон, — я в аллегорическом толковании…

Я посматривал на небо, с севера наползают темные тучи, подул внезапно холодный ветер. У природы нет плохой погоды, но у нее есть плохое чувство юмора: возьмет и накроет ливнем, да еще влупит градом размером с куриное яйцо, а когда доберемся под крышу, все стихнет и разом засияет ласковое солнышко.

Волк и ворон вроде бы на чем-то помирились, углубились в теоретический спор насчет скрытого смысла в мудрости «И волки сыты, и овцы целы». Кажется, пришли к выводу, что волки сожрали пастуха и собаку, затем ворон спросил, что значит «Волка ноги кормят», волк объяснил, что там мяса больше, ребра не такие сытные.

А с южной стороны, где небо синее-синее, проступают на его безмятежности жутко и нечеловечески мертвые каменные башни. Ливни и снегопады не смыли въевшуюся копоть, не изгладили навсегда вкипевшую жуть. Сердце мое стиснули невидимые пальцы. Остатки высоких башен, городских стен, почерневшие остовы добротных каменных домов…

Под конскими копытами перестала чавкать размокшая земля, послышался сухой короткий стук, словно давний пожар настолько иссушил землю, что стала каменной. Городская стена из массивных каменных глыб почти везде уцелела, только на месте ворот жуткий пролом, словно выбито тараном размером с сами створки, снеся заодно и края стен. От домов только каменные короба, земля кое-где заросла сорняками, жесткими, озлобленными, живучими.