История - Никита Хониат

2. Между тем сам Андроник объехал городские стены и, что обветшало от времени, приказал поправить. Приказание его тотчас же было исполнено. Вместе с тем строения, которые, прилегая к стенам, облегчали вход в город, были разрушены; у морского берега выставлены были длинные корабли, числом около ста, готовые к отплытию, чтобы, в случае нужды, оказать помощь городам против сицилийского флота, защитить самих жителей столицы, которые также опасались скорого нападения врагов, и вовремя занять морской залив, вдающийся в матерую землю и наподобие реки омывающий берег влахернский. Сделав эти распоряжения, Андроник тем и окончил свои заботы о государственных делах, как будто бы уже достаточно приготовился к отражению врагов, идущих на римлян. Услышав, что Фессалоника взята, он обратил свой гнев на родственников Давида, бывшего, как сказано, начальником этого города, схватил и заключил {403} их в темницу; а публично говорил, что это дело не важное и что сицилийцы отнюдь не какой-нибудь достославный подвиг совершили, что не первый раз и не только теперь, но и прежде часто были завоевываемы города, и что победа попеременно достается людям. Неприятные слухи одни за другими преследовали его; часто являлись вестники, которые доносили, что неприятели то Амфиполь взяли, то опустошили сопредельные с ним области и стоят лагерем в Мосинополе. Но он и эти вести признавал нисколько не опасными и уверял, что отомстит врагам и совершенно истребит их, как охотники убивают диких свиней. Как свиньи, говорил он, обольщаясь выставленной добычей, выходят мало-помалу из чащи и, преследуя добычу, попадают в силок и тут пронзаются копьем или получают глубокую рану в сердце; так точно и италийцы, считая себя вполне безопасными, как будто нет ни одного противника, и из желания большей добычи идя все далее и далее, неожиданно подвергнутся совершенной погибели, и неправда их обратится на их головы. Но эти приятные слова были не что иное, как пустые речи человека, который явно вооружался против природы вещей и хотел успокоить народ, уже восставший против него за то, что он действовал не так, как прилично храброму человеку, и не употреблял всех средств к отражению иноземцев. Действительно, несмотря на то, что грозило такое множество тяжких зол и все опасались самых ужасных {404} бедствий и томились ими, как бы уже действительно наступившими, он спокойно переносил самые несносные вещи и, словно в чужой беде, выказывал себя философом, хотя был властолюбив как едва ли кто другой, и страстью к царствованию доведен был до бесчеловечия, и превзошел всех когда-либо существовавших тиранов. Часто оставлял он город и с толпой блудниц и наложниц проводил время в уединенных местах, где благораствореннее воздух; любил забираться, подобно зверям, в расселины гор и в прохладные рощи и водил за собой любовниц, как петух водит куриц или козел — коз на пастбище. Как Вакх ходил в сопровождении Фиад, Совад и Менад*, так ходил и он в сопровождении своих любовниц и только что не одевался в кожу оленя и не носил женского платья шафранного цвета. Придворным своим, только немногим и то самым приближенным, он показывался лишь в определенные дни и как бы сквозь завесу; а певицам и блудницам у него всегда был открытый доступ: их он принимал во всякое время. Негу и роскошь он любил, подобно Сарданапалу, который вырезал на своей могиле: «Я имею только то, что я ел и студодействовал». Он был эпикуреец и последователь Хризиппа, человек крайне развратный и до неистовства преданный сладострастию. {405} Он явно подражал Геркулесу в растлении им пятидесяти дочерей одного только Фиеста; но так как не имел столько же сил для сладострастия, то, как тот призывал на помощь Иолая против возрождающейся гидры, так и он прибегал к пособию различных мазей и к изысканным снадобьям, чтобы укрепить свои детородные члены. Он ел даже нильское животное, очень похожее на крокодила и называемое скингосом, которое обыкновенно в пищу не употребляется, но имеет свойство раздражать и возбуждать похоть. После прогулок и развлечений, возвратившись домой и живя во дворце, он имел при себе немало телохранителей, притом все варваров и людей крайне негодных, которые не знали никакой дисциплины и по большей части нисколько не понимали греческого языка. Постельники и привратники также всегда у него выбирались из такого же дикого сброда. Наконец он завел у себя и злую собаку, которая могла бороться со львами и опрокинуть на землю вооруженного всадника. Телохранители и стражи обыкновенно спали ночью где-нибудь вдали от его спальни, а собака привязывалась к дверям и при малейшем шуме поднималась и страшно лаяла. В отношении к жителям Константинополя он мало-помалу дошел до того, что издевался над их простодушием, водил их как бы за нос и смеялся над их готовностью угождать царям и оказывать им всякого рода услуги, не зная того, что они лишат его власти и {406} подвергнут жесточайшей казни. Так, он вешал на портиках площади большие и чем-нибудь замечательные рога изловленных им оленей, по-видимому, для того, чтобы показать величину пойманных зверей, на самом же деле — чтобы надругаться над гражданами и осмеять распутство их жен. День, когда он возвращался в город после роскошной жизни в прелестных местах Пропонтиды, нельзя было не считать самым несчастным. Казалось, не за чем иным возвращался он, как только за тем, чтобы губить и резать людей, которых подозревал в злоумышлении против себя. И точно, прибытие Андроника сопровождалось для многих лишениями и скорбями или даже потерей жизни, либо какой-нибудь другой крайней бедой. Положив однажды навсегда в основание души своей жестокость и ей подчиняя всю свою деятельность, этот человек считал для себя тот день погибшим, когда он не захватил или не ослепил какого-нибудь вельможу, или кого-нибудь не обругал, или по крайней мере не устрашил грозным взглядом и диким выражением гнева. Подобно жестокому учителю, то и дело поднимающему бич на детей, он, по прибытии своем, кстати и некстати ругался и от всякого неприятного для него слуха выходил из себя. Потому-то люди того времени жили печально и уныло. Многие даже во сне не находили для себя покоя, тишины и отрады, но, едва заснувши, вдруг в испуге пробуждались, увидев перед собой во сне Андроника или тех, кого этот {407} свирепый, упрямый и неумолимый в своем гневе человек принес в жертву своей жестокости. Что будет в последние дни, по предсказанию Богочеловека, то есть, что двое будут на одном ложе, и один поемлется, а другой оставляется, то же самое явно происходило и в те дни, потому что одного из супругов внезапно хватали и отводили на истязание. Не было пощады и женщинам; и они не избавлялись от тяжких наказаний, напротив, и из них немалое число были ослеплены, подверглись темницам, голоду и телесному наказанию. Отец пренебрегал детьми, дети не заботились об отце. Если в одном доме было пять человек, то трое восставали против двоих и двое против троих. Многие, избегая гнева Андроника, как пожара содомского, без оглядки бежали из отечества и поселялись у соседних с римлянами народов. И если они оставались в изгнании до смерти Андроника, они спасались и от всякой беды. Но кто теперь же возвращался в свой дом, те хотя и не превратились в соленый столп, подобно жене Лотовой, и не сделались мертвой солью, но все же изменились и погибли лютой смертью.

3. Так раздражителен, суров и жесток был Андроник; неумолимый в наказаниях, он забавлялся несчастьями и страданиями ближних и, думая погибелью других утвердить свою власть и упрочить царство за своими детьми, находил в том особенное удовольствие. Тем не менее, однако же, он немало сделал и хорошего и, при всех своих пагубных свойствах, {408} не вовсе был чужд и добрых качеств. Как из тела змеи можно достать драгоценное средство против всех болезней и спасительное противоядие, как среди колючих спиц можно сорвать благоухающую розу, из чемерицы и лютика добыть приятную пищу для скворцов и перепелов — так было и с ним. Он помогал бедным подданным щедрыми подаяниями, если была хоть какая-нибудь надежда, что проситель не враждует против Андроника за его злодеяния. Он до такой степени обуздал хищничество вельмож и так стеснил руки, жадные до чужого, что в его царствование населенность во многих областях увеличилась. Каждый, согласно со словами Пророка, спокойно лежал теперь под тенью своих дерев и, собрав виноград и плоды земли, весело праздновал и приятно спал, не боясь угроз сборщика податей, не думая о хищном или побочном взыскателе повинностей, не опасаясь, что ограбят его виноград и оберут его жатву. Кто отдал кесарева кесареви, с того никто больше не спрашивал, у того не отнимали, как бывало прежде, и последней рубашки и насилием не доводили его до смерти. От одного имени Андроника, как от волшебного заклинания, разбегались алчные сборщики податей; оно было страшным пугалом для всех, кто требовал сверх должного, от него цепенели и опускались руки, которые прежде привыкли только брать. Многие чуждались теперь и добровольных приношений, избегая их, как моли или какой-нибудь другой заразы, гибельной {409} для всего, что к ней прикасается. Но, что еще важнее,— посылая в области правителей, Андроник назначал им богатое жалованье и в то же время объявлял, каким подвергнутся они наказаниям, если нарушат его повеления. Он не продавал общественных должностей и не отдавал их каждому желающему за какое-нибудь приношение, но предоставлял их даром и лицам избранным. Оттого-то люди, с давних пор заснувшие и доведенные общественными недугами до смерти, как бы услышав трубу Архангела, пробудились от долгого и тяжкого сна и воскресли. И, как говорится в видении Иезекииля, кости стали соединяться теперь с костями, члены с членами, так что в короткое время весьма многие города ожили и по-прежнему стали богаты. Если же нужно сказать что-нибудь и словами псалмопевца Давида, то пустыню Андроник обратил во вместилище вод и землю безводную — в источники вод. Он собрал рассеявшихся жителей и через то увеличил государственные доходы, потому что прекратил притеснения сборщиков податей и непрерывные поборы, которые были выдуманы и обращены в ежегодную дань жадными казначейскими чиновниками, как хлеб пожиравшими народ, привел в определенный сбор.