Иначе жить не стоит - Вера Кетлинская

Ответа не было.

Он не мог вспомнить без чувства унижения весь следующий день. Он ходил взволнованный и счастливый, не смея смотреть на нее, чтобы не выдавать их любовь, а она была такая смирненькая и держалась около мужа и только один раз, за столом, метнула на него многозначительный взгляд. И потом, в громыхающем фургоне, отвернувшись от нее, чтобы не видеть ее рядом с мужем, он обдумывал, как встречаться с нею, и давал себе слово беречь ее и ни одним неосторожным поступком не набросить на нее тень!.. Он находил объяснения всему, что она делала, оправдывая ее и даже восхищаясь тем, что она живет помощницей и другом нелюбимого мужа — ради дочери и ради его научной ценности. Этот ученый муж имел на нее свои неотъемлемые права, но муж не мог приказать ее сердцу, и она полюбила другого — и он ее любовник! Любовник! Ничего грязного, ничего постыдного не чувствовал Палька в этом затрепанном слове, оно раскрылось во всей красоте первоначального смысла: любовь, тот, кто любит и любим.

Как он безумствовал всю ночь после возвращения домой! Когда-то он мечтал о ненаглядной как о своей победе, как о торжестве над ее высокомерием и коварством, но это отлетело, забылось. Он делал глупости, о которых невыносимо вспоминать, — достал из кармана лепестки, поднятые им со ступеней гостиницы, разглаживал их, целовал их и шептал всякий бредовый вздор. Он сунул лепестки под подушку и с блаженной улыбкой глупца решил, что покажет их, когда она в какой-то счастливый вечер найдет способ прийти к нему — через сад, в окно, потихоньку от Катерины и матери. Он долго обдумывал, как это все устроить. Он видел ее на фоне окна — в светлом платье, с развевающимися концами шарфа. Он почти осязал рядом с собою ее теплое, податливое тело. Но лица уже не мог себе представить — только мерцание глаз и непонятное, незнакомое, упоительное движение ее губ.

Почему он не побежал к ней утром? Столкнуться бы с нею лицом к лицу, понять ее лицемерие, услышать ее увертки, бросить ей в лицо все, что ему открылось бы!.. А он бродил по институту, глазел в окна и казался себе очень хитрым и осторожным — он побежит к ней не раньше, чем убедится, что профессор в институте. Профессора не было. Его консультацию перенесли на конец недели, — об этом извещал листок на доске объявлений. Почему? Что там случилось, в гостинице? Может быть, она не сумела скрыть, солгать?.. Может быть, ей сейчас плохо и страшно, а он не может защитить ее, помочь ей?

В середине дня профессор заехал в институт. Машина ждала у подъезда, Палька видел в окно ее черный лакированный капот под одним из щербатых львов. Профессор вышел очень скоро, его сопровождал Сонин. Ревнивый взгляд отметил, что Русаковский кажется особенно изящным рядом с округлой фигурой директора. И сколько в нем спокойной уверенности! Вот он что-то сказал Сонину и щелкнул льва по носу, оба засмеялись, сели в машину и уехали.

Куда они поехали?

Палька промучался до вечера, а вечером решил, была не была, пойти в гостиницу. «Олег Владимирович, мы просим вас познакомиться с проектом подземной газификации…» Маленькая деловая просьба. Его будут оставлять ужинать, — нет, он ни за что не останется, он сразу же уйдет, только увидит ее, только уверится в том, что она — есть и она — любит.

Дверь номера была распахнута. Горничная выметала из него обрывки бумаги и увядшие цветы.

Палька тупо смотрел, как застревают на пороге раскисшие стебли, горько пахнущие тлением.

— Профессор Русаковский, — произнес он в беспамятстве.

Горничная обернулась. Равнодушное лицо, лишенное даже любопытства. Ему хотелось закричать.

— Профессор Русаковский, — пролепетал он.

— Уехал семью провожать, — сказала горничная и поддела метлой застрявшие стебли.

— Куда? — выдохнул Палька, уже зная правду, но еще цепляясь за последнюю отчаянную надежду.

— В Сухум, что ли, — не сразу ответила горничная, ногой подтолкнула мусор на совок и вдруг глянула на Пальку насмешливо и проницательно. — Профессор вернется, номер за ними. А вот профессорша…

И она произнесла нечто вроде «тю-тю» или «фюить»…

Хотя все его существо корчилось от стыда и боли, лицо приняло выражение холодное и гордое, голос строго выговорил:

— Передайте профессору, что приходил аспирант Светов.

Независимой походкой он спустился по широкой лестнице, по которой столько раз взлетал, обуреваемый надеждой и страстью. Швейцар, обычно провожавший его понятливой усмешкой, увидел на этот раз сдержанного, солидного научного работника с гордо поднятой головой. Тяжелая дверь навсегда захлопнулась за спиной Пальки, и нестерпимо яркая улица навалилась на него шумом, сутолокой, жарким дыханием нагретого камня, запахом угля, цветов и бензина.

Его предали.

Все ложь — любовь, поцелуи, обладание, страстный шепот.

Она сидит в самолете со своей скуластой дочкой и умным мужем, сидит и смеется про себя.

И теперь важно одно — чтобы никто не заметил, не понял, как его вероломно обманули.

Равнодушный мир дышал и шумел вокруг него, — мир, не имевший никакого отношения к тому, что с ним произошло. И в этом мире шел по улицам аспирант Светов, изображая на лице подобие жизнерадостной улыбки. Ноги привычно привели его к институту. Он прошел мимо, с ненавистью взглянув на щербатого льва. Вспомнился шутливый жест Русаковского — да ведь это ему, Пальке, дали щелчок по носу!

Он вскочил в трамвай, но там было полно молодежи — студенты с рюкзаками отправлялись за город. Они узнали Светова и поздоровались с ним дружелюбно и почтительно, а он прошел сквозь их теснящийся строй, умудренный своим горем; он шутил с ними, но сам себе казался старым, как Китаев.

У Кузьменок под сиренью сидели Саша и Люба. Отвернувшись, Палька поспешно прошел к себе. Мать гладила белье в кухне и не услышала его крадущихся шагов. Катерины, к счастью, не было. Он остановился посреди своей комнатушки, зная, что должен что-то немедленно сделать, и не помня, что именно. Потом его будто обожгло — лепестки! Стиснув зубы, он нащупал их под подушкой, поднес к окну и остановился, не в силах разжать кулак. И тут увидел Сашу. Неестественно широко улыбаясь, Саша шел от калитки прямо к окну. Палька торопливо разжал кулак — сухие лепестки посыпались в разросшиеся заросли маттиолы.

— А я к тебе весь вечер бегаю, — сказал Саша, перебираясь через подоконник. — Ремонт закончен. Федосеич водворяет туда все имущество, надо завтра же начинать подготовку опыта. Я ждал тебя, потому что…

Он говорил безостановочно, деловым тоном, как будто кроме их проекта ничто не существует на свете. Он уже все знает? Ну что ж, пусть он увидит человека, которому наплевать, что кто-то там уехал в Сухум.

Пригнувшись, они сидели на подоконнике и обсуждали, с чего и как начать.

— Наконец-то! — раздалось под окном.

Липатушка был тут как тут. И тоже, оказывается, несколько раз заходил. У этого дружка все отражалось на лице — любопытство, сочувствие и решимость помочь во что бы то ни стало.

— В среду выступлю на партактиве и — будьте спокойны! — обеспечу поддержку, — заговорил он, разваливаясь на кровати. — Так что в четверг можем начинать.

— Начнем завтра с утра, — сказал Саша. — Завтра с утра!

Липатов, видимо, не понял, зачем торопиться. Или решил, что бедному влюбленному нужна передышка? Палька с нарастающей яростью следил за переглядываниями друзей, но тут рассердился Саша:

— Вам не к спеху, а мне второй отсрочки никто не даст.

И они вместе продолжали обсуждение. Зачинщик всего дела Павел Светов увлеченно намечал предстоящие работы, передразнивал лаборанта Федосеича, который будет брюзжать по поводу начавшегося беспорядка и беречь только что отремонтированную лабораторию так, будто в этакой чистоте уж не до опытов и впредь главная задача — лелеять свежую окраску стен и полов… Все трое хохотали. Громче всех хохотал Палька, сам ощущая, что существует и такой Светов, плюющий на всякие Сухумы, Светов, увлеченный большим делом, несдающийся, шумливо веселый, Светов, у которого самолюбие пересилило отчаянно.

Таким он и продолжал жить. Азартно работал, всех вдохновлял, а поздно ночью падал на кровать и засыпал прежде, чем наплывет из пустоты то, что нужно забыть.

Процесс начался.

Внутри опытного сооружения, по-прежнему напоминавшего печку, но уже более солидную, шел процесс газификации угля в целике с помощью кислородного дутья.

Директор института перебрался в дальний угол лаборатории, как только внутри опытного сооружения начались хлопки и громыхания, — тут и на воздух взлететь недолго. Эти же молодцы года два назад во время опытов о окислами хлора устроили такой взрыв, что касторовая ванна взлетела до потолка — ее отпечаток красовался там вплоть до нынешнего ремонта. Где гарантия, что сейчас не полетят на голову кирпичи и раскаленный уголь?!