1919 - Джон Пассос

- А разве мы не свободны, Джи Даблью? И кроме того, война. Я вам скажу, вся эта мещанская болтовня о браке и тому подобном просто действует мне на нервы, а вам?

- Ах, Эвелин, если бы я был свободен... Пойдемте подышим свежим воздухом... Мы сидим тут уже целую вечность!

Эвелин во что бы то ни стало хотела заплатить за завтрак и добилась своего, хотя это ей стоило всех ее денег. Слегка пошатываясь, они вышли из ресторана. У Эвелин закружилась голова, и она прислонилась к плечу Джи Даблью. Он все гладил ее руку и твердил:

- Ну, ну, теперь мы чуточку покатаемся.

На закате они обогнули залив и заехали в Канны.

- Ну, давайте возьмем себя в руки, - сказал Джи Даблью. - Неужели вы останетесь тут совсем одна, девочка? А что, если вы поедете со мной в Париж? Мы будем по дороге останавливаться в живописных деревнях, это будет настоящая увеселительная поездка. А здесь мы неминуемо встретим знакомых. Я отошлю казенную машину и возьму французскую напрокат... Не стоит рисковать.

- Хорошо, а то Ницца начинает действовать мне на нервы.

Джи Даблью приказал шоферу ехать обратно в Ниццу. Он завез ее в отель, где она остановилась, и сказал, что заедет за ней завтра в девять тридцать утра и что она должна как следует выспаться. Когда он ушел, она почувствовала ужасный упадок сил, выпила чашку холодного, отдававшего мылом чая, которую ей подали в номер, и легла в постель. Она лежала в постели и думала о том, что она ведет себя по-свински, но отступать было уже поздно. Ей не спалось, у нее зудело и чесалось все тело. Этак она будет завтра отвратительно выглядеть, она встала и начала рыться в сумочке, отыскивая аспирин. Она приняла большую дозу аспирина и опять легла в постель и лежала абсолютно неподвижно, но ей все время мерещились какие-то лица, то выплывавшие из смутного полусна, то опять исчезавшие, а в ушах у нее звенели длинные каденции бессмысленной болтовни. Временами это было лицо Джерри Бернхема, оно вырастало из тумана и медленно превращалось в лицо мистера Расмуссена, или Эдгара Роббинса, или Пола Джонсона, или Фредди Серджента. Она встала и долго шагала дрожа по комнате. Потом опять легла в постель и заснула и проснулась только тогда, когда горничная постучала в дверь и сказала, что ее спрашивает какой-то господин.

Когда она сошла вниз, Джи Даблью расхаживал на солнце у подъезда гостиницы. Длинная низкая итальянская машина стояла под пальмами возле клумбы с геранью. Они почти молча выпили кофе за железным столиком перед гостиницей. Джи Даблью сказал, что ему достался ужасный номер с отвратительной прислугой.

Как только чемодан Эвелин был снесен вниз, они двинулись в путь со скоростью шестидесяти миль в час. Шофер гнал как дьявол, под завывающим северным ветром, который все усиливался по мере того, пока они мчались по побережью. Они приехали в Марсель одеревенелые, покрытые корой пыли и наспех позавтракали в рыбном ресторане в конце старой гавани. У Эвелин опять кружилась голова от быстрой езды и резкого ветра и пыли, и виноградники, и оливковые деревья, и серые скалистые горы неслись мимо нее, и изредка - как бы выпиленный ажурной пилой кусочек сланцево-голубого моря.

- Все-таки, Джи Даблью, война - это ужасно, - сказала Эвелин. - Но как хорошо, что мы живем в эти дни. Наконец-то в мире совершаются великие события. - Джи Даблью промычал сквозь зубы что-то насчет волны идеализма и продолжал есть bouillabaisse [рыба, тушенная в белом вине (франц.)]. Он вообще был в тот день не очень разговорчив.

- У нас в Америке, - сказал он, - не стали бы подавать рыбу с костями.

- Ну а как вы думаете, что будет с нефтью? - опять начала Эвелин.

- Будь я проклят, если я знаю, - сказал Джи Даблью, - давайте-ка лучше тронемся, а то мы отсюда до темноты не выберемся.

Джи Даблью послал шофера купить еще один плед, и они плотно укутались и забились в глубь автомобиля под брезентовую крышу. Джи Даблью обнял Эвелин одной рукой и прижал к себе.

- Так, теперь мы как птенчики в гнезде, - сказал он,

Они тихо захихикали от удовольствия.

Мистраль дул так сильно, что тополя на пыльной равнине гнулись в три погибели, а потом автомобиль начал карабкаться по извилистой дороге, ведущей к Ле-Бо. Из-за встречного ветра они двигались гораздо медленней. Было уже темно, когда они въехали в разрушенный город.

Кроме них, в гостинице никого не было. Там было холодно, и узловатые поленья оливкового дерева, горевшие в камине, не давали ни капли тепла, только облака серого дыма вырывались из камина, когда ветер задувал в трубу. Зато они отлично пообедали и выпили горячего глинтвейну, от которого им сразу стало лучше. Им пришлось надеть пальто, когда они поднимались в свой номер. На лестнице Джи Даблью поцеловал ее за ухом и прошептал:

- Эвелин, дорогая девочка, с вами я вновь чувствую себя юношей.

Джи Даблью давно уже заснул, а Эвелин все лежала подле него с открытыми глазами и прислушивалась к ветру, потрясавшему ставни, завывавшему под крышей, улюлюкавшему над далекой пустынной равниной. В доме пахло сухим пыльным холодом. Как она ни жалась к нему, она все не могла согреться. Все та же скрипучая карусель лиц, планов, обрывков фраз вертелась и вертелась без конца в ее голове, не давая ни о чем думать, не давая спать.

Когда Джи Даблью утром обнаружил, что ему придется мыться в тазу, он покривился и сказал:

- Надеюсь, дорогая девочка, вас не очень тяготит это отсутствие комфорта.

Они переехали через Рону, добрались до Нима, там позавтракали, заглянули по дороге в Арль и Авиньон, потом вернулись на Рону и поздно ночью въехали в Лион. Они поужинали в номере и приняли горячую ванну и опять выпили глинтвейну. Когда официант с подносом ушел, Эвелин бросилась Джи Даблью на шею и начала целовать его. Она нескоро отпустила его спать.

Утром шел сильный дождь. Они несколько часов ждали, пока он пройдет. Джи Даблью был чем-то озабочен и безуспешно пытался связаться по телефону с Парижем. Эвелин сидела в пустынном салоне гостиницы и читала старые номера "L'Illustration". Ей тоже хотелось поскорей вернуться в Париж. В конце концов они решилась ехать.

Ливень перешел в мелкий дождик, но дороги были в ужасном состоянии, и к вечеру они добрались только до Невера. У Джи Даблью начался насморк, и он все время глотал хинин, чтобы предотвратить простуду. В Невере он взял в гостинице два смежных номера с общей ванной, так что эту ночь они спали в отдельных кроватях. За ужином Эвелин пыталась завести разговор о мирной конференции, но он сказал:

- К чему эти деловые разговоры, мы ведь и так достаточно скоро туда вернемся, давайте лучше поговорим о нас самих.

Когда они подъезжали к Парижу, Джи Даблью начал нервничать. У него текло из носу. В Фонтенбло они отлично позавтракали. Там Джи Даблью пересел в поезд, приказав шоферу отвезти Эвелин на рю-де-Бюсси, а потом сдать его багаж в отель "Крийон". Проезжая по парижским предместьям, Эвелин почувствовала себя совсем одинокой. Она вспомнила, как оживленно было несколько дней тому назад на Лионском вокзале, когда ее провожало столько народу, и решила, что она очень несчастна.

На следующий день она, как обычно, пошла под вечер в отель "Крийон". В приемной Джи Даблью не было никого, за исключением его секретарши, мисс Уильямс. Она поглядела прямо в лицо Эвелин таким холодным, враждебным взглядом, что Эвелин сразу же подумала - она что-то знает. Она сказала, что мистер Мурхауз сильно простужен, у него температура, и он никого не принимает.

- Хорошо, я напишу ему записочку, - сказала Эвелин. - Нет, лучше я попозже позвоню по телефону. Как вы считаете, мисс Уильямс?

Мисс Уильямс сухо кивнула.

- Очень хорошо, - сказала она.

Эвелин медлила уходить.

- Я, знаете ли, только что вернулась из отпуска... Я вернулась на несколько дней раньше, мне хотелось посмотреть окрестности Парижа. Какая ужасная погода, правда?

Мисс Уильямс глубокомысленно нахмурила лоб и подошла к ней на шаг.

- Да... ужасно неприятно, мисс Хэтчинс, что мистер Мурхауз простудился именно теперь. У нас как раз скопилось множество весьма важных дел. Судя по тому, что делается на мирной конференции, положение может каждую секунду измениться, нужна неусыпная бдительность... Мы считаем текущий момент чрезвычайно ответственным во всех отношениях. Какая досада, что мистер Мурхауз слег в постель именно теперь. Мы все прямо вне себя. Он тоже вне себя.

- Какая жалость, - сказала Эвелин. - Надеюсь, что завтра ему будет лучше.

- Доктор обещает. Все же это очень неприятно.

Эвелин все еще медлила. Она не знала, что сказать. Вдруг она обратила внимание на брошку мисс Уильямс, украшенную золотой звездочкой (*75). Эвелин решила завоевать ее симпатию.

- Ах, мисс Уильямс, - сказала она, - я не знала, что вы потеряли близкого человека.

Лицо мисс Уильямс стало еще более холодным и непроницаемым. Казалось, она с трудом подыскивала слова.

- Э-э... мой брат служил во флоте, - сказала она и, усевшись за свой стол, очень быстро защелкала на машинке.