Орфей - Николай Полунин

Тут как тут Атласный: то-то же, говорит. Понимать, говорит, должен, если тебе чуть-чуть позволили поиграться, так что ж сразу бить-ломать?

— ОНИ тебя, глупого, на время допустили, так не нахальничай.

— Они?

— ОНИ. — Снова Атласный то слово говорит. Ну и пожалуйста, буду я в окошко глядеть. А и впрямь, спросят, где был, — что отвечу? Только что-то непонятное мне в этих пейзажах городских. Неправдоподобное. Как будто из разных они городов по кусочку составлены, пейзажи эти. Кусочек того, кусочек сего. Ни одной улицы, чтобы целая, как есть, как я, скажем, помнил. А много и незнакомого совсем. Разговоры слушать буду. Веселыми голосами перекликаются по автобусу, проблему — где в этот раз остановку делать — решают. Понятно, в этот раз. Я ж тут, хоть и принятый, но случайный.

— Ко мне?.. К тебе?..

— Ой, да надоело все к тебе и к тебе. Я устрицы терпеть не могу! Соленые…

— А вы пробовали кофе с пирожными на Ринге? Старая Sena…

Но это так, редкие возгласы. В основном все такое же непонятное, как составленных городов фрагменты. Хоть каждое слово по отдельности простое и ясное. Место выбирают. Слет ведьм на Брокен-Хилл. А хоть бы и так. Снова я о своем думаю.

Прибыли. То есть не прибыли, а решили тут наконец, где остановиться, вот и остановка. Дома невысокие, чуть-чуть игрушечные. Тепло-коричневые тона преобладают. Если это город, то я в нем никогда не бывал.

а там ты уж сам смотри там я не могу ничего тебе посоветовать неизвестно куда ты попадешь в какой из Миров и вообще в Мир ли

Атласный тоже куда-то подевался. А ведь вился поблизости только что. Много народу, сезон в курортном местечке. Тепло, но одеты все по-разному, есть и в пальто. Стойка, прямо на улицу выходящая. Коньяк? Отлично. Идет смутно знакомый, охапку бутылочек несет. Опять эти смутно знакомые. А я уж думал, что на противоположном берегу их всех оставил. Ведь и побольше их здесь, чем в лагере у подножия Тэнар-горы было. Почти каждый второй. И по-прежнему узнать не могу.

От коньяка ли (хороший коньяк, в моем Мире я и лучше пробовал, но этот — вполне), от волнения минуты приближающейся, сохнет во рту. Губ не разлепить. А кафе летнего, со столиками белыми, уж нет. Дальше меня толпа пронесла. Улица, брусчаткой мощенная, пешеходная. Заканчивается дверями распахнутыми. Все туда, все к ним. Возбуждение веселое, как карнавала ожидание. Разговоры, надо понимать, к тому же и относятся. Только крутит меня в толпе, связного уловить не могу.

— …подвиг…

— …Рыцарь Прямого Огня и Магистры…

— …девять подвигов — девять Рыцарей…

— …сегодня. Еще не знает, но… -.. Рыцарь Прямого Огня…

Эти слова у всех на устах. Атласный рядом. Куда бы ни отлучался, теперь не отходит. Напомнило мне это что-то неприятное, жуткое даже, но отлетело сию же секунду. Тут неприятного быть не может. Не может? Вот как? Ас чем ты сюда пришел? Если ты собираешься просить, то — кого?

— Все будет нормально, — шепчет Атласный. — Не волнуйся и будь таким, каким хочешь быть.

Двери в позолоте и монограммах ведут прямо в невероятно огромную залу, в которой, кажется, и стен нет, и свода. Зал просторнее неба — может быть такое? Не вся толпа с улицы внутрь втекает. Но мне — туда, это я вдруг точно понимаю.

Есть в зале стены. Бледным шелком обтянутые, золотой паутинкой поверх проброшенные. И свод имеется, и ниже даже, чем с улицы казалось. Я освоился уже отчасти и замечаю, что тут, в зале, на меня поглядывают. Не то чтобы откровенно глазеют, а потихоньку. И посмеиваются, потихоньку тоже. Спасибо, пальцами не показывают. Глубокое детство, несуразную подростковую угловатость, безвозвратно канувшую, вытащили из меня. Опять я стою под насмешливыми взглядами и не знаю, куда руки девать, и провалиться сквозь пол хочется. Только и разницы, что взгляды не выдуманные, как в юности, а самые что ни на есть настоящие. Милое, забавное, капризное, надоедливое дитя, проникшее на вечеринку больших. Еще закуксится, разразится нытьем и плачами. Игрушку тебе — на, и иди в детскую. Иди спать. М-Пе, уложите его!

Есть стены в зале, а на стенах лампионы. Жирандоли со многими рожками. А посреди над паркетом блистающим люстра необъятная. Но не буду я на люстру покушаться. Рядом из переплетения золотых листьев виноградных несуразная лампа торчит. Грушей серебристой. И негорящей…

Вся злость моя в эту лампу ахнуло. И брызнули осколки вниз, на публику, а публика, что рядам, от них в стороны брызнула… И весь зал громовым хохотом обрушился. Кто-то — Атласный, кому ж еще? — толкает в спину, и тут я под самой люстрой на погляд всему хохочущему залу оказываюсь. Разворачиваюсь на пятке. Ну сейчас…

— Не обижайтесь на него — Высокая ослепительная дама в платье переливающемся протягивает бокал. — Это была его не самая удачная шутка.

Атласного уже нет. Вообще нет. Ослепительная дама что-то уж очень подозрительно на том месте стоит, где он только что. И вообще, по-моему, не дама она никакая.

— Эта лампа… Не вы первый, кто о нее спотыкается.

Не знаю, что она хочет этим сказать. Лампа снова на месте, между прочим, но мне уже безразлично.

— Безобидное испытание. Таковы уж правила. Правила и правила. И хорошо очень. И что дама вовсе не дама, и то пускай. Здесь каждый таков, каким хочет казаться.

Движение всеобщее. На меня насмотрелись, стало быть. Течет публика во вторую залу, мне видимую краешком. Темнее там, стол огромный каменный, поблескивающий тысячами отражений свечей в полировке зеркальной. Кресла со спинками немыслимой высоты вокруг стола.

— …подвиг

— …заслужил быть принятым…

— Где он сейчас? До сих пор в том своем Мире? Мне бы надоело.

— Должен завершить…

— Я понимаю — сохранить целый гросс Миров. Это — подвиг, это — да!

— …новый — это всегда неожиданно…

— …говорят, тоже оттуда, из сохраненного. Чуть ли не…

— Лола, не наезжайте, Миры — не пуговицы, кто же их так считает!

— Все равно. Подвиг не в том, чтобы удержать. Найти того, кто занимает ключевое место в равновесии…

— …о том же…

— …не знает? Ну, пусть будет приятной неожиданностью.

— …сообщили. Рикки не удержался…

— …а вот он тогда зачем здесь?

Оглядываюсь я вокруг, озираюсь, прямо сказать, затравленно. Не нравится мне внимание их. Уж шли бы себе, а я как-нибудь. Веселая шаловливая девушка лет шестнадцати, хохоча и скалясь, проходит мимо.

— Можешь поцеловать мне руку. Ты! Ну же, целуй! — Изящно согнув, к самому лицу кисть протягивает.

Та же рука. В морщинах, пергаменте кожи, пятнышках старческих. С пятиугольником перстень. Белесый огонек мелькает на мгновение.

— Лола, не пугай ребенка.

Хохочущая девица удаляется со своими спутниками, унося румянец тугих гладких щечек. Я тоже пойду. Я вижу и уверен теперь, что там, в креслах, — Магистры. Мне — к ним.

— …Рыцарь Прямого Огня…

— …девять подвигов — девять Рыцарей — девять Магистров…

Не дают мне пойти. Ласковая настойчивая рука — теперь воочию я ее увидел, рука из снов моих там, в Мире, — удерживает. Туда, мол, не ходи, только для взрослых.

Ах, до чего мне хочется в залу темную, вторую! Кто они такие — Рыцари? Магистры — кто? Подвиги в чем их состояли? Ведь не верил, белибердой считал несуразной, а тут два шага осталось, и узнаю…

Почти забыл, с чем шел я сюда. Но рука удерживает. Нельзя. Рано тебе.

— Да ты забыл, с чем пришел. Ты попросить пришел, умолить вернуть тебе ту, без кого сам готов от своей жизни отказаться. Без кого Мир твой не мил тебе стал. Но нет здесь ужасного Царства мертвых и владыки его нет. Кого же ты просить станешь?

Тоже — из смутно знакомых. Я уж и не пытаюсь вспомнить, кто, откуда. Вот такие они. В Мире — люди как люди, а тут…

— И тут мы люди как люди. Разве похожи мы на оживший прах? Кто на единственную ночь праздничного бала оживает? Вот это уже точно сказка. Ну ладно. Лодочника ты сумел убедить. Реку он тебе миновать помог. Немало это. Лодочник просто так никому не помогает. Теперь НАС песнями своими очаруй. Говорят, сила твоя так в Мире у тебя была велика, Певец, что придуманные тобой песни твои Мир изменить могли? Приводили в движение скалы и деревья и диких зверей укрощали? Так покажи и НАМ. Ну хотя бы о печали своей спой. Чтобы внимали МЫ, головы склонив, и слезы вздрогнули на НАШИХ ресницах. Чтобы замерли, пением очарованные. Забыли свои работы и глубоко задумались. Чтобы и самые грозные из НАС руками закрылись, чтобы слезы свои скрыть. Или, по-твоему, НАМ каждому нечего вспомнить? Тебе же о том сказано было. Или тебе одна твоя боль — боль? Какой же ты Певец тогда? Тронь НАШИ души, и МЫ водами Реки поклянемся, что исполним просьбу дивного Певца. Не будет у тебя больше шанса, сюда только однажды добраться можно, а просьбу добравшегося исполнить МЫ в состоянии, это ты догадался верно.