Горький - Павел Басинский

Он едва ли не первым попытался понять его как духовную личность и, как духовная личность, он вызвал у него решительное отторжение. Но Горький у многих критиков вызывал неприятие. Отличие от них Меньшикова было в том, что здесь неприятие — как оказалось взаимное — было на равных. В его лице М. Горький встретил серьезного духовного врага и — понял это.

«Меньшиков не возбуждает особенного моего внимания к нему, — несколько лукаво сообщает Горький В. Ф. Боцяновскому уже в другом письме, — но он — мой враг по сердцу (ибо кротость мудрых — не уважаю), а враги очень хорошо говорят правду». Как же не возбуждает особенного внимания, если он «враг по сердцу»?! Даже не по уму, а «по сердцу»! То есть «сердечный» враг, тот самый, с которым мечтал слиться в кровавом поединке умирающий Сокол. Не случайно в письме к А. П. Чехову осенью того же 1900 года Горький высказывается о Меньшикове весьма уважительно, говоря о его «недюжинном, страстном таланте».

Показательно, что из двух статей Меньшикова, в которых шла речь о Горьком, «Красивый цинизм» и «Вожди народные», Горький выхватил самое важное: слова о «мудрости кротких». (Горький называет это «кротостью мудрых», переиначивая выражение Меньшикова, но это не суть важно.) «Не безумство храбрых спасет мир, — утверждал Меньшиков, — его спасет мудрость кротких». Мы имеем дело с явным антонимом, да еще и двойным: безумство-мудрость, храбрость-кротость. Но храбрость и кротость не являются прямыми антонимами. Кроткий не всегда трус. Прямыми антонимами являются гордость и кротость. Правильнее было бы сказать: безумство гордых. Храбрость Сокола не является основной чертой его характера. И так понятно, что он не из трусливых. Главное в нем — это гордость, безумная гордость! Именно ей предлагает автор петь славу. Именно против нее выступил в своих статьях Меньшиков.

«Из глубин народных пришел даровитый писатель и сразу покорил себе всю читающую Россию, — не без иронии начинает статью „Красивый цинизм“ Меньшиков. — Вы догадываетесь, что речь идет о г. Горьком: именно его книги расходятся с неслыханною у нас быстротою, его имя передается из уст в уста в миллионах уголков, где только еще теплится интеллигентная жизнь. Куда бы вдаль вы не поехали, от Петербурга до Тифлиса и от Варшавы до Владивостока, вы непременно встретите восторженных поклонников этого нового таланта, — реже — хулителей его. О г. Горьком говорят, о нем ведут горячие споры…

Что же такое этот г. Горький?»

Ирония здесь налицо. Но за иронией видно и признание необычного явления, с которым до сих пор не имела дела читающая Россия.

«Нет сомнения, что быстрой своей известностью г. Горький обязан прежде всего своему дарованию, — честно признает Меньшиков, — но не только ему, и это жаль… Слишком скоро обнаружилось, что г. Горький вышел „из босяков“, что он и по рождению, и по образованию — „самородок“, долгие годы валявшийся в грязи, человек, самолично видевший и переживший все ужасы нищеты, безработицы, бродяжничества, грубого труда и грубой праздности простонародья».

Стоп! Здесь из иронии Меньшикова уже начинает сочиться яд. Он прочитал автобиографию Горького и знает, что тот вовсе не из босяков вышел, а из мастеровых или мещан. Но самое главное — он сразу резко разделяет Горького и народ, потому что не может человек из народа переживать как нечто чужое, отстраненное опыт «грубого труда и грубой праздности простонародья».

Еще не написаны «Детство», «В людях» и «Мои университеты». Еще проницательный психолог Лев Толстой полагает, что Горький «настоящий человек из народа». Еще в Горьком не разобрались до конца ни Короленко, ни Михайловский. Они еще не понимают, откуда в «народном» таланте «чужие» мысли и настроения. А Меньшиков уже «раскусил» Горького. Вся его статья построена как антитеза расхожей мысли о том, что Горький ворвался в литературу из «простого народа».

«От г. Горького нельзя ждать голоса народного уже потому, что он описывает не народ в строгом смысле. Его герои не пахари, а бродяги, не столько труженики, сколько люди праздные. Это класс, столь же далекий от народа, как и интеллигенция. <…> Г. Горький со своею голью, может быть, потому так стремительно принят и усыновлен интеллигенцией, что он и в самом деле родствен ей — по интимной сущности духа. Циническое миросозерцание голи — оно нам родно, оно наше. Всмотритесь в этот загадочный класс — в пролетариат народный — вы увидите под внешней грязью совсем знакомые, совсем свои черты. Менее прекрасная, чем Нарцисс, интеллигенция, наклонившаяся над пролетариатом, видит в нем свой же образ, хоть и опрокинутый. В самом деле, что такое босяки? Они — оторванный от народа класс, но и мы — оторванный; мы — сверху, они — снизу. Они потеряли связь с землею и живут случайными отхожими промыслами, — и мы также. Они не хозяева и всегда наемники, и мы также. Они бродяги по всей стране из конца в конец, от Либавы до Самарканда, от Одессы до Владивостока — и мы также: наша чиновничья интеллигенция с беспрерывными переводами, перемещениями бродит не менее золоторотцев, хотя и получая за это прогоны. Даже в тех случаях, если мы сидим прочно на месте, нас, как босяков, начинает мучить тоска, невыносимая скука, и мы должны бежать куда-нибудь хоть на время — за границы, на Кавказ, в Крым (куда бегут и босяки). Бродяги постоянно меняют свои квартиры — мы тоже. У многих ли у нас есть дома?»

«Что же такое г. Горький? — спрашивал в конце своей статьи М. О. Меньшиков. — Это перебежавшая искра между двумя интеллигенциями, верхней и нижней, — соединяющая их в грозовое „безумство храбрых“. Это выходец не из народа, и голос его не народный. Но он заслуживает того, чтобы к нему прислушаться».

Меньшиков сразу понял то, что даже для такого опытного критика и редактора, как Н. К. Михайловский, оставалось под сомнением. Ведь именно народник Н. К. Михайловский с подачи В. Г. Короленко и напечатал в «Русском богатстве» откровенно антикрестьянский рассказ «Челкаш».

Оценка рассказа Михайловским, высказанная в письме к молодому автору, была благожелательной. Рассказ появился в начале журнальной книжки, что придало публикации дополнительный вес. Разумеется, все это необыкновенно «подняло самочувствие» Горького, как он писал в ответном письме Н. К. Михайловскому.

Но в то же время главного редактора смутил абстрактный идейный смысл рассказа. Он писал, что рассказ «местами очень растянут», «страдает отвлеченностью», и посоветовал прежде публикации показать его Короленко, чтобы сделать вместе с ним редактуру. Ну, например: указать, из какой губернии Гаврила, где он научился так хорошо работать веслами, что невозможно для выходца из степной губернии. Изменить язык Гаврилы, дабы он не так напоминал язык Челкаша, который «может говорить о „свободе“ и прочем почти таким же языком, как и мы с Вами говорим». (Прямо по Меньшикову, босяк и интеллигент находят общий язык!) В противном случае, написал Горькому Михайловский, «Гаврилу я себе представить не могу, не психологию его — она понятна, а как бытовую фигуру».