Шпионы и все остальные - Данил Корецкий

— А вы останетесь на службе и вместо неприятностей получите вознаграждение. Как материальное, так и моральное. Ну, и всякое другое…

Она улыбнулась грубо накрашенными губами и сейчас не выглядела королевой — скорей дорогой шлюхой.

— Если вам для расслабления и поддержания интереса к контактам будет нужно трахнуть меня, то это не проблема, — сказала она, как бы подтверждая его мысли. И тут же попыталась их опровергнуть: — Но не часто. Только для дела. Я же все-таки не проститутка.

— Я знаю, кто ты! Откуда ты все знаешь?

Она не ответила. Может, потому, что пудрила щеки.

Перегнувшись, он заблокировал дверь с ее стороны. «На Лубянку тебя, тварь. Вот где ты белыми стихами заговоришь…»

Достал телефон.

«Кому звонить? Дежурному? Меня пытаются вербовать… Нет, лучше сразу Никонову…»

Она положила ладонь на его руку с телефоном.

— Юрий Петрович, ну что за мальчишество? Вы майор, скоро подполковника получать, десять лет оперативного стажа… А ведете себя как школьник…

В голосе явно слышались увещевающие нотки.

Он отбросил ее руку.

«Ладно, там разберутся!»

Евсеев пересел на место водителя, включил двигатель, глянул в зеркало заднего вида. Светлана сидела совершенно спокойно. Красивое лицо, большие выразительные глаза, пухлые яркие губы, — весь ее облик как-то совершенно не вязался со словами, которые она произносила, и с тем, что она делала. Короче, с привычным образом дьявола. Главного противника. Но она и есть то самое страшное ЦРУ.

«Откуда же ЦРУ знает содержание его разговора с отцом? Никого рядом не было. Маринка с мамой мыли Артема в ванной. Только он и отец. Двое. Отец — отставной подполковник КГБ, кремень мужик, он в нем уверен на двести процентов… Согласится ли с этим мнением Никонов?»

— Мы едем на Лубянку? — спокойно спросила Светлана. Голос ее, несмотря ни на что, был приятным.

— А куда же еще?

— Хорошо.

«Я все объясню нашим… Товарищ генерал, я рассказал отцу детали совершенно секретной операции, а о них узнали цэрэушники, стали меня вербовать… Но отец не мог им ничего рассказать, я за него ручаюсь! Да-а-а, убедительно…»

На перекрестке пришлось подождать, когда промчится целая кавалькада драгрейсеров на оглушительно ревущих старых «десятках». Выехать наперерез, подставив пассажирскую сторону… И всё. Возможно, ему удастся выкарабкаться живым. Хотя бы живым. А дальше?

Он пропустил машины, развернулся и поехал в обратном направлении.

— Я отвезу вас обратно к вашей машине.

— Что ж. Очень разумно. Когда вы дадите ответ?

Он на миг оторвался от дороги, чтобы, обернувшись, посмотреть на ее лицо. Вот же х…. Торгует его, как свинью на колхозном рынке, при этом остается такой же чистенькой и привлекательной. Даже клыки не выросли. Даже бородавки не повылазили.

Евсеев облизнул губы.

— Мне надо подумать.

Вторая экспедиция

Полуразрушенный подвал дома где-то в районе Большой Никитской. Отчетливый запах канализации. Вместо пола — размытые водой ямы между сваями, трубами и кирпичной кладкой. Самая широкая вымоина упирается внизу во вскрытую кладку старого коллектора. Дальше — темнота.

Свита Льва Николаевича — четыре мощных охранника в комбинезонах и резиновых сапогах, по щиколотки увязших в мокрой грязи, старательно подсвечивают эти руины мощными фонарями. Когда свет попадает в глаза Рудина и Тамбовцева, те начинают возмущенно ругаться. Свита вежливо извиняется.

Сам Лев Николаевич и Леший стоят друг напротив друга на единственном сухом пятачке в подвале. Лев Николаевич в своем обычном костюме, резиновых сапогах и оранжевой строительной каске — как крупный руководитель, посещающий с рекламно-проверочным визитом какую-нибудь шахту или стройку.

— А ведь когда-то это был писк моды…

Лев Николаевич еще раз взвесил в руке видеокамеру, будто сомневался — отдавать или нет.

— Настоящий «Самсунг», кассеты с восьмимиллиметровой пленкой, двадцатидвухкратный «зум». Пацаны еще называли его «cам-суй». Помнишь?

— Не помню. Я за модой никогда не гонялся. И денег на такие штучки у меня никогда не было, — ответил Леший не очень вежливо. На нем полный «залазный» комплект бывшего спецподразделения «Тоннель» — герметичный непромокаемый комбез, короткие сапожки, газоанализатор, сканер пустот, на боку двадцатизарядный «стечкин», на голове камуфляжная каска с амортизатором, смягчающим удары.

Его группа экипирована точно так же и полностью готова к спуску, ждет команды. Опытный Рудин скрывает предстартовый мандраж, Коля Тамбовцев на нервной почве то и дело зевает и подозрительно косится на темный провал коллектора. «У нас еще до старта четырнадцать минут…» Лирические отступления в такие минуты совсем ни к чему.

— А я вот хорошо помню, да… — продолжал Лев Николаевич. — Мне до сих пор нравятся «кассетники». Честная техника. Ничего не подправишь, не приукрасишь, не соврешь. А соврешь — это тут же вылезет. Сейчас такой аппарат трудно найти. А вот «цифру» я не люблю…

Он протянул камеру Лешему, глянул как-то по-особенному: испытующе, подозрительно — будто взглядом прожег тело и заглянул в душу.

— Держи. Точно такой «Самсунг» я отдал твоим дружкам. И, как говорится, с концами. Надеюсь, с этим экземпляром все будет по-другому.

Леший взял камеру, тоже взвесил в руке, — можно было подумать, он разобьет ее о голову Льва Николаевича. Нет, не разбил. Небрежно сунул в рюкзак.

— Там люди погибли. А на камеру твою мне насрать.

Он обернулся к своим.

— Пошли, хлопцы, времени нет.

Рудин и Тамбовцев послушно двинулись в сторону коллектора.

— Может, погибли, а может, и не факт, — спокойно проговорил им в спину Лев Николаевич.

Леший повернулся:

— Что?!

Лев Николаевич скорбно кивнул:

— Мы вот недавно сигнал с их рации поймали. Уверенный сигнал, ни с каким другим не перепутаешь. Так что, вполне возможно, люди твои живы-здоровы, тебя дожидаются. А ты тут волну гонишь…

И снова тот же прожигающий взгляд.

Леший постучал себя пальцем по лбу, точнее, по срезу каски.

— На третьем горизонте больше четырех дней никто не выдержит! Не п…ди, если не знаешь!

Брови насуплены, желваки перекатываются на скулах. Леший разозлен. Лучше бы Льву Николаевичу распрощаться с ним побыстрей, не испытывать судьбу. Но он как будто ничего не замечает.

— Слушай, Алексей, я человек конкретный. И недоверчивый. Когда за меня на юбилее хвалебные тосты поднимают, я не верю, наоборот, думаю: чего они от меня хотят со своими подходцами? Я только фактам верю. А сигнал с рации — это факт.

— И что?

— Не знаю, — честно сказал Лев Николаевич. — Я раньше одно предположил, потом проработал вопрос — вроде не стыкуется. Поэтому просто сообщаю тебе этот факт.

Лев Николаевич раздвинул губы в улыбке:

— П…жу себе потихоньку, как ты только что метко выразился. Ты там внизу зафиксируй их… Ну, то, что осталось… А мы тебя ждать будем. И здесь, и на Сивцевом, и по всей Москве. Да что Москва — по всему миру!

Леший ничего на это не ответил. Ровненько прошел по балке, перекинутой через провал в грунте, на пятках спустился в промоину и исчез в темноте. Рудин и Ринго, увешанные снаряжением, потянулись за ним. В синеватом свете фонарей они похожи на первых космонавтов на Луне.

— Да убери, б…дь, свой прожектор! — крикнул на прощанье Тамбовцев.

— Звоните почаще, не забывайте! — почти весело ответил Лев Николаевич.

По его знаку лучи фонарей погасли. И наступила тьма.

На перепаде в полтора метра Ринго упал, отбил копчик и вывалялся в говне. Отлично. Леший даже не выругался и пальцем не тронул этого рас…яя. Но наушники с плеером отобрал. В наушниках жизнерадостно журчал рок-н-ролл. А может, рэп. Леший в этом ни шиша не понимал. Ну как, думал он, как можно спускаться в минус, слушая какую-то х…ню?!

Нет, все нормально. Снаряжение цело — и ладно. Леший настраивал себя на позитив. О да. Если идешь с таким, как Ринго, это просто необходимо. Как наличие «самоспаса», например.

Неглинку прошли.

И «Лечебные грязи», и «Бродвей».

Еще через три перепада откроется прямая дорога на «Бухенвальд».

Леший без всякого глубиномера знает, на каком горизонте находится. По внутренним ощущениям. На минус десяти начинает закладывать уши. Где-то на минус пятидесяти немеют кончики пальцев, приходится растирать их о ладони… В этот раз он почувствовал что-то еще. Будто на какой-то миг из-под ног убрали опору. Короткий-короткий миг, миллисекунда. И звук. Далекий, глубокий, на пределе слышимости, который он услышал скорее животом, чем ушами.

— Ты слышал, Рудь?

— Нет. А что? — Рудин враз напрягся, уставился на него. — Что я должен был слышать?