Призраки Дарвина - Ариэль Дорфман

Дарвина о существовании дикарей, которых он вряд ли считал за людей; теперь племена не сообщали друг другу о появлении percherai, чужаков, никаких костров, потому что не было больше рук, чтобы зажечь их, губ, чтобы выразить удивление от вторжения иностранных кораблей, глаз, чтобы рассматривать захватчиков с любопытством. И еще одно отличие: океан Генри не захлебывался пластиком, он не плыл мимо туш рыб и птиц, отравленных пятнами от нефтяных вышек, и солнце в его дни не представляло опасности для человеческой кожи, его озоновый слой не был истощен, а волны не покрывала корка ржавчины. Как бы он горевал, увидев, что океан, который тысячелетиями давал его народу пропитание, превратился в помойку, в канализационный коллектор. Возможно, он счел бы это преступление более непростительным, чем похищение; в конце концов, насилие коснулось только одиннадцати кавескаров, но море оставалось нетронутым, великая мать еще не подверглась нападению.

— Может, он пришел предупредить нас именно об этом, — прошептала Кэм, как обычно, читая мои мысли. — Может, он хочет, чтобы мы поняли, что мы станем percherai, чужаками на этой планете, если не прекратим это безумие.

Я мог лишь надеяться, что им движут такие благие намерения. Во всяком случае, мы зашли так далеко не для того, чтобы огорчить его. Лучше позволить ему впитать через нас декорации, все еще узнаваемые для него, слепленные, как и мы, из того же теста. Снежная шапка на зубчатых горах вдали, синие ледники, выступающие из воды, как белые левиафаны, темные рваные облака, летящие между заливами во фьордах — четкие очертания на мрачном небе. А еще крики чаек вдалеке, которые можно было услышать, когда стихал ветер, и вой какого-то зверя. Ему бы понравилось, как море и берег слились под ледяным дождем, когда каждая капля, казалось, пронзала кожу, ведь нас не защищал, как его соплеменников, густой слой тюленьего жира, мы использовали дезодорант и мыло и ходили в туалет под крышей, мы забыли, что значит быть во власти природы, мы забыли, что сами когда-то были примитивными.

Для нас, влюбленных в пышную зелень, с детства катающихся на велосипеде вдоль рек Новой Англии, обнаженная Патагония была одновременно отталкивающей и привлекательной, эти голые острова, возвышающиеся над морем, с деревьями и кустами, скудными, чахлыми и корявыми. Как Генри вообще выжил? Мы приплыли в октябре, когда дни в Южном полушарии становились длинными, а море — еще более суровым, испытывая нашу выносливость волнами, накатывавшими на «Южный Крест», как на игрушечное суденышко, а затем вдруг внезапно воцарялся полный штиль и весеннее солнце выглядывало из-под пышных облаков. Ветер стихал, и дождь прекращался всего на несколько минут. Как можно выжить, сидя по семнадцать часов в одиночестве в каноэ зимними вечерами, когда температура падала, мороз кусал пальцы, научившиеся вырезать посуду из бивней огромных морских млекопитающих? Неужели эти племена вынесли чрезвычайную враждебность природы только для того, чтобы их уничтожили свои же собратья, выследили, истребили, а кого-то похитили, чтобы никогда не вернуть? Неправильный вопрос и неправильный взгляд на эту Огненную Землю без огня, на край патагонцев, где не осталось патагонцев. Неправильный вопрос, потому что ему здесь нравилось, это был его дом, тот, где он мечтал оказаться теплыми парижскими ночами, а потом берлинской осенью и, наконец, в стерильной постели в цюрихской больнице, когда за окном выпал снег, а его жизнь клонилась к закату; и тогда он мечтал об этих речках, этих архипелагах, этих разломах, которые знал так же, как мы знали наперечет телеканалы, проспекты и неоновые огни наших городов. Если бы нам повезло, какой-нибудь представитель его народа приветствовал бы нас не как незнакомцев, а как друзей, приехавших учиться, послушать дождь, который был их постоянным спутником.

Вот о чем мы с Кэм думали, что обещали себе и на что надеялись, когда «Южный Крест» приближался к Пунта-Аренас. Пошел снег, но хоть не ледяные иглы, что летели в наш корабль накануне ночью, заставляя нас вздрагивать в каюте. Мягкие белые хлопья принесли с собой тишину, которая казалась благословением после безжалостной снежной крупы, преследовавшей нас с тех пор, как корабль впервые вошел в Магелланов пролив.

На пристани ждали чилийские полицейские и таможенники. Они подошли к процессу куда менее формально и с гораздо большим любопытством, чем их американские коллеги. У Лондона Вулфа не было приятелей в этой стране. Цель визита? Как долго мы планируем пробыть? Где намерены остановиться? Есть что декларировать?

Мы с Кэм с помощью капитана и команды отрепетировали ответы. Мы приплыли посмотреть, как вылупляются детеныши пингвинов и желтые полосы уже украшают их нежные шейки, и когда мы вдоволь насладимся этим чудом, то, возможно, исследуем какие-нибудь острова. Мы остановимся на несколько дней в отеле «Кабо-де-Орнос» на площади Муньоса Гамеро. Что до последнего вопроса, мне пришлось прикусить язык, чтобы не заявить ветрам Патагонии о той радости, которую мы с женой испытали, когда сошли на берег с человеком, скрытым внутри меня, которого украли с этих самых берегов более века назад по недосмотру чилийского государства, но я промолчал, что контрабандой переправил Генри через границу, как я, хихикая, сказал Кэм позже, когда мы рухнули на просторную кровать в номере отеля.

О, кровать, горячий душ, шампанское, которое молниеносно принесли прямо в номер, батареи, дарящие тепло, телефон, радио, телевизор, тренажерный зал на верхнем этаже и бар внизу, а снаружи — улицы, где ездят автомобили и горят фонари, где асфальт и дискотеки. Город! Самый южный уголок мира со всем очарованием приграничного города напомнил мне поселения, которые я видел в вестернах, здесь было все, что требовала современность, не говоря уже о туристах.

Стало шоком провести больше сорока дней в море — как Ной! — и попасть в город конца двадцатого века, устойчивый, надежный и цивилизованный. Я привык разделять взгляд Генри на мир — если не с каноэ, то, по крайней мере, с палубы судна, которое, несмотря на наши припасы и приспособления, все еще находилось во власти огромных волн и внезапных выкрутасов погоды. Так что, когда я позволил себе воспользоваться всеми устройствами и предметами роскоши, у меня еще оставалась способность смотреть, хотя и с возрастающей отчужденностью, на окружающую действительность широко раскрытыми глазами Генри, впервые увидевшего Гамбург, а затем Париж. Какое он, должно быть, испытал головокружение, очутившись во вселенной, столь далекой от его предыдущей жизни. Я недолго разделял недоумение Генри — да, пожалуй, это правильное слово, потому что для него мир, созданный промышленностью, был дикой природой, а бурный океан — нормальным явлением,