Если я буду нужен - Елена Шумара

шептал какие-то слова. И с полок им тоже шептали – горько, неясно, но очень нежно. В шифоновых полускладках Алине вдруг сделалось жарко, нет, даже не жарко, а горячо. Запахло лилией и жасмином, и пальцы ее, накрытые легкой тканью, стали мелко дрожать.

– Хватит, – отстранилась она, – пожалуйста, перестань. Я больше не могу.

– Да, и я не могу, – отозвался Зяблик и шумно выдохнул. – Нам пора уходить.

Волны улеглись, смолк шепот, исчез и цветочный запах. Они стояли в обычной подсобке, и в глаза им светили яркие светодиодные лампы.

– Зачем ты все это делаешь? – спросила Алина, расправляя смятую ткань.

– Я по-другому не умею. – Зяблик закинул пестрый рулон на полку. – Ну и тебя в тонусе держу. У нас ведь скоро свидание.

– Когда?

– Не волнуйся, я сообщу.

– Когда?! – повторила Алина громко.

– Через два дня, – ответил Зяблик и подтолкнул ее к выходу.

Через два дня Алина и Кира, отмыв до блеска класс, сидели на батарее в раздевалке. Вечерело, все уже разошлись, и на вешалке оставались лишь их куртки да Ванькин горчичный пуховик. Ваньку, как обычно, томила на внеурочных занятиях Варенька. В раздевалке пахло духами, старой обувью и почему-то кипяченым молоком. Часы на стене, дергая стрелкой, гулко отсчитывали секунды. Кира, теперь рыжеволосая, пила из бутылки йогурт и ругала эту проклятую жизнь.

– И почва вроде вспахана, сажай – не хочу! – Она потрясла бутылку. – Но нет, мы сажать не хотим. Нам в бирюлечки играть!

Бирюлечками Кира попрекала Ваньку – за то, что профукал сто возможностей ее поцеловать. Кира и правда очень старалась, но Ванька с упорством носорога оставался ей просто другом.

– А мужик ли он, присяжные заседатели?! – выкрикнула Кира и слизала с верхней губы полоску йогурта.

– Мужик, конечно, – улыбнулась Алина, – только скромный чересчур. Ты подтолкни немного, а там уже покатится.

– Ага, как же! – фыркнула Кира. – Мячик он, катать его? Сам, все сам, дорогие заседатели, иначе – эх, путь-дорожка… парней-то много золотых!

Она поставила бутылку на подоконник и качнула Ванькин пуховик. Потом обняла его, потерлась носом.

– Дурак ты толстомордый. Я ж тебя люблю.

Алина замерзла – из оконных щелей тянуло холодным – и надела куртку. Полезла в карман за перчатками, и пальцы погрузились в мягкое. Она отдернула руку.

– Ты чего? – спросила Кира.

– Там… что-то не мое.

Карман был до верху набит лоскутами ткани, как оказалось позже, привязанными друг к другу за уголки. Алина взялась за один, полосатый, и за ним яркой гирляндой потянулись остальные.

– Фокус-покус какой-то. – Кира дернула гирлянду, и из кармана выпал листок бумаги, исписанный зелеными чернилами. – Ого! Письмишко! Ну-ка, поглядим.

Алина опередила ее – быстро подобрала письмо и сунула глубоко в рукав.

– Вот так та-а-ак, – протянула Кира, – тайны испанского дворика. С кем же ты, мать, связалась?

– Когда-нибудь расскажу.

– Мда, что-то здесь не копенгаген. Слышь, подруга, не нравишься ты мне. А зеленописец этот вообще напрягает. Кочан у него на месте? Тряпки какие-то и почерк… Пишет-то крупно-кривенько знаешь кто? Психбольничка!

– Да иди ты! – Алина отвернулась к окну.

Там, снаружи, уже стемнело. Шел легкий снег, и асфальт сверкал, словно усыпанный стеклянной крошкой.

– Я не гестапо, – обиженно сказала Кира ей в затылок, – пытать не стану. Но пусто мне от тайн твоих и смятенно. Сбил тебя Ситько с панталыку. Теперь похлебаем.

Алина хотела ответить, но тут появился довольный Ванька. Он декламировал стих, тягуче, почти песенно, и так смотрел на Киру, что было ясно – поцелуев долго ждать не придется…

Дома Алина заперлась в ванной, включила воду и, наконец, прочитала письмо. Буквы, и правда крупные, кренились на разные стороны, а кое-где и вовсе остались недописанными. Но она поняла каждое слово. Поняла и зарылась лицом в полупрозрачные лоскуты.

2 февраля, в 15.00, на углу Сибелиуса и Портовой

Ты пила когда-нибудь коньяк?

Ты влюблялась когда-нибудь в птиц?

В шелковые крылья, бархатные клювы, тонкие позвонки?..

Птицы клюют рябину. Птицы пьяны и веселы.

Птицы знают, где у тебя болит.

До встречи, до встречи. Твой З.

Из гнутого, с пятнами ржавчины крана капала вода. Чайник на плите мерно посвистывал, закипая. Женя, в коротком халатике, с косичкой, перевязанной капроновой лентой, обнюхивала банки с вареньем – искала, какое повкуснее. На полу под столом валялась луковица, крупная, уже проросшая. Алине хотелось поднять ее, но лезть под стол она почему-то боялась. Это была та самая кухня, которую осенью Алина видела в замочную скважину. Кухня с разными шкафчиками и заколоченной снаружи дверью, ведущей на лестницу с голосами.

Женя выбрала клубничное, выключила чайник и, радостно напевая «гости, гости, гости у меня», понесла в комнату банку и кружки с насыпанной в них заваркой. Когда ее голос стих в глубине квартиры, Алина на цыпочках подкралась к двери. Изнутри она, прежде крашенная белой краской, но теперь облезлая, казалась совсем обычной. В нее был врезан новый замок, чуть выше дырки от старого, давным-давно выломанного. Алина заглянула в дырку – на этот раз с другой, кухонной стороны. На лестнице стоял полумрак, но она разглядела стену напротив с блеклым рисунком, похожим на морское дно.

– Эй! – Грубая рука дернула ее за шиворот. – Кого высматриваем?

Алина обернулась. Дядька – тощий, с синеватыми губами и родимым пятном на скуле. Осенью она видела его лишь со спины, но сразу узнала и прижалась вмиг повлажневшим затылком к облупленной двери.

– Ты кто такая? – прошамкал дядька.

– Алина… Седова. Я к Жене пришла.

– А. – Дядька отступил и длинным ногтем большого пальца принялся ковырять в зубах. – Печеньев хотите, к чаю-то?

– Н-нет, спасибо. – Алина скользнула к плите, подхватила чайник и бросилась по узкому коридору к Жениной комнате. Было тихо, свет горел еле-еле, и Алине казалось, что она на борту подводной лодки с тесными, нежилыми отсеками.

Дверь одного отсека открылась, и в коридор вылилось бодрое: «И чайник такой молодой!» Следом выскочила Женя, уже в другом халате, понаряднее.

– О, несешь, здо́рово! А я вот прихорошилась.

Они зашли в комнату и сели за стол, накрытый серой льняной скатертью. Женя разлила по кружкам кипяток. Чаинки всплыли в них, как обломки погибших кораблей.

– Почему у вас заколочены двери? – спросила Алина.

– Какие двери? А, черные! Так это давно. – Женя зачерпнула ложку варенья. – В девяностых там семья умерла, прямо на лестнице. Папа, мама, дети, все. С тех пор бродят. От таких не заколотишься – житья не будет.

– Как умерли? – Алина отставила кружку.

– Ну как-то, за грехи. Меня еще не было тогда. Бабушка говорит, геенна их пожрала. Но