Годы - Вирджиния Вулф

— Я не могу читать без света, — сказал Норт. На этой улице быстро темнело, потому что дома стояли очень близко. Проехал автомобиль, и по потолку скользнули полосы света.

— Включить свет? — спросила Сара.

— Нет, — сказал Норт. — Я попробую кое-что вспомнить. — Он начал декламировать единственное стихотворение, которое знал наизусть. Он выговаривал слова в полутьму, и ему казалось, что они звучат необычайно красиво, потому, наверное, что он и Сара не видели друг друга.

Прочитав одну строфу, он сделал паузу.

— Читай дальше, — сказала Сара.

Он продолжил. Слова, вылетавшие в комнату, казались вещественными, твердыми и независимыми; однако они изменялись от соприкосновения со слушавшей их Сарой. Но, закончив вторую строфу:

«Лишь грубость общество внесетВ уединенья сей оплот…»[67], —

Норт услышал какой-то звук. Происходил он из стиха или откуда-то извне? Из стиха, решил Норт и уже собирался продолжить, как Сара подняла руку. Он замолчал. До него донеслись тяжелые шаги с лестницы. Кто-то намеревался войти? Сара смотрела на дверь.

— Еврей, — прошептала она.

— Еврей? — переспросил Норт. Оба прислушались. Теперь он слышал вполне отчетливо: кто-то отвернул водопроводные краны; кто-то принимал ванну за стеной.

— Еврей принимает ванну, — сказала Сара.

— Еврей принимает ванну?

— А завтра на ванне будет грязная полоса, — добавила она.

— Проклятый еврей! — воскликнул Норт. Мысль о полосе грязи с чужого тела в ванне за стеной вызвала у него отвращение.

— Давай дальше, — сказала Сара. — «Лишь грубость общество внесет, — повторила она последние строки. — В уединенья сей оплот».

— Нет, — сказал Норт.

Они слушали, как течет вода. Человек кашлял, прочищал горло, обтираясь губкой.

— Кто такой этот еврей? — спросил Норт.

— Эбрахамсон, торгует жиром.

Они прислушались.

— Помолвлен с хорошенькой девушкой из ателье мужской одежды, — добавила Сара.

Все звуки доходили до них сквозь тонкую стену очень отчетливо.

Обтираясь губкой, человек громко сопел.

— Но он оставляет в ванне волосы, — заключила Сара.

По телу Норта пробежала дрожь. Волосы в еде, волосы в раковинах, чужие волосы вызывали у него тошноту.

— У тебя с ним общая ванная? — спросил он.

Сара кивнула.

Человек издал звук, что-то вроде «Фу!».

— Фу! Именно это я и сказала, — засмеялась Сара. — Фу! — войдя в ванную холодным зимним утром. Фу! — Она выбросила в сторону руку и замолчала.

— А потом? — спросил Норт.

— А потом, — Сара отхлебнула кофе, — я вернулась в гостиную. Там ждал завтрак. Яичница и гренок. Лидия в рваной кофте, простоволосая. Безработные поют псалмы под окном. И я сказала себе, — она опять выбросила руку, — «Грязный город, неверующий город, город дохлой рыбы и старых сковородок» — я вспомнила берег реки во время отлива, — объяснила она.

— Так, — кивнул Норт.

— Ну, и я надела шляпу и пальто и выскочила вон в гневе, — продолжила Сара. — И стояла на мосту и говорила: «Неужели я клок травы, который носит туда-сюда волна прилива, набегающая дважды в день без всякого смысла?»

— И что? — поддержал ее Норт.

— Мимо проходили люди, самодовольные, надутые, лживые, с бегающими глазами, в котелках, бесчисленная армия работяг. И я сказала: «Должна ли я присоединиться к вашему заговору? И запятнать свою руку, свою незапятнанную руку…» — Норт заметил, что рука Сары, которой она помахивала, чуть светится в полутьме гостиной. — «…И поставить подпись и служить хозяину, и все из-за еврея в моей ванне, все из-за одного еврея?»

Она села прямо и засмеялась, ей нравился собственный голос, набравший ритм конской рыси.

— Продолжай, продолжай, — сказал Норт.

— Но у меня был талисман, сверкающий камень, горящий изумруд, — она подобрала с пола конверт, — рекомендательное письмо. И я сказала лакею в персиковых рейтузах: «Проведи меня, братец», и он повел меня багровыми коридорами, и, наконец, мы подошли к двери из красного дерева и постучали, и отозвался голос: «Войдите». И что я там обнаружила? — Сара сделала паузу. — Толстяка с красными щеками. На столе — ваза с тремя орхидеями. Их вложила в твою руку, подумала я, твоя жена, когда вы расставались, когда авто уже перемалывало колесами гравий. И над камином — обычная картина…

— Постой! — перебил ее Норт. — Ты вошла в кабинет, — он постучал по столу. — Ты представила рекомендательное письмо. Но кому?

— А, кому? — рассмеялась Сара. — Человеку в полосатых брюках. «Я знал вашего отца в Оксфорде», — сказал он, теребя листок промокательной бумаги, в углу которого было нарисовано колесо со спицами. Но что же вы считаете неразрешимым? — спросила его я, глядя на этого красно-деревянного типа, гладко выбритого, с розовыми подбородками, откормленного бараниной…

— На человека из редакции газеты, — поправил ее Норт, — который знал твоего отца. А потом?

— Там стоял гул и скрежет. Работали огромные машины; прибежали мальчишки с длинными листами — с оттисками, — черными, смазанными, влажными от типографской краски. «Простите, я на минуту отвлекусь», — сказал он и стал делать пометки на полях. Но у меня в ванне еврей, сказала я, — еврей… еврей… — Она вдруг замолчала и опустошила свой бокал.

Да, думал Норт, конечно, есть голос, есть отношение и отражение в лицах других людей; но есть и что-то еще — истинное — в тишине, возможно. Но тишины не было. Они слышали, как еврей шлепает в ванной; он, судя по всему, переступал с ноги на ногу, вытираясь. Наконец он отпер дверь и стал подниматься по лестнице. Трубы начали издавать гулкие урчащие звуки.

— И что из этого правда? — спросил Норт. Но Сара погрузилась в молчание. Произнесенные ею слова как будто сложились в его голове во фразу, значившую, что Сара бедна, что она должна зарабатывать на жизнь, но волнение, с которым она говорила — возможно, от вина, — создало образ другого человека, с другими чертами, которые надо было собрать воедино.

В доме теперь было тихо, не считая звука утекающей из ванны воды. На потолке дрожал водянистый узор. Качающиеся уличные фонари окрашивали дома напротив в странный бледно-розовый цвет. Дневной гул затих, телеги больше не громыхали по мостовой. Зеленщики, шарманщики, женщина, певшая гаммы, тромбонист — все укатили прочь свои тележки, задернули шторы, опустили крышки своих пианино. Было так тихо, что Норту на мгновение показалось, будто он в Африке, сидит на веранде под луной. Но он вернул себя к реальности.

— Как насчет приема? — сказал он, встал и затушил сигарету. Потом потянулся и взглянул на часы. — Пора. Иди, соберись, — поторопил он Сару. Потому что, думал он, если уж идти на прием, то нелепо туда являться, когда все расходятся. А прием уже, наверное, начался.

— О чем ты говорила? О чем ты говорила, Нелл? спросила Пегги у двери дома, чтобы отвлечь Элинор от желания заплатить за такси. — Простые люди — что должны сделать простые люди?

Элинор все еще копалась в своей сумочке и не ответила.

— Нет, я не могу этого позволить, — сказала она. — Вот, возьми.

Но Пегги оттолкнула ее руку, и монеты упали на ступеньки. Обе женщины нагнулись одновременно и столкнулись головами.

— Не трудись, — сказала Элинор, когда одна монета укатилась прочь. — Я во всем виновата.

Горничная открыла дверь и придерживала ее.

— И где же нам раздеться, — спросила Элинор, — здесь?

Они вошли в комнату на первом этаже, которая служила конторой, но сейчас была приспособлена под гардеробную. На столе стояло зеркало, а перед ним — поднос с заколками, гребнями и щетками для волос. Элинор подошла к зеркалу и быстро окинула себя взглядом.

— Форменная цыганка! — сказала она, проводя гребнем по волосам. — От загара черная, как негритос! — Она уступила место Пегги и стала ждать. — Интересно, не в этой ли комнате… — начала она.

— Что в этой комнате? — рассеянно переспросила Пегги. Она занималась своим лицом.

— …мы собирались, — сказала Элинор. Она огляделась. Комната явно по-прежнему использовалась как контора, но теперь на стене висели плакаты торговцев недвижимостью.

— Интересно, будет ли сегодня Китти, — проговорила она.

Пегги смотрела в зеркало и не ответила.

— Она теперь нечасто приезжает в город. Только на свадьбы, крестины и так далее, — продолжила Элинор.

Пегги обводила губы каким-то тюбиком.

— Вдруг встречаешь молодого человека ростом за шесть футов и понимаешь, что это тот самый малыш, — сказала Элинор.

Внимание Пегги было поглощено собственным лицом.

— Это каждый раз приходится делать? — спросила Элинор.

— Иначе я буду страшной, — сказала Пегги. Ей казалось, что напряжение вокруг ее губ и глаз видно со стороны. У нее совсем не было настроения идти на прием…