Ида - Юлия Цыпленкова

страдая от жалости к Иде, думал, что сделает всё, чтобы помочь найти того, кто сотворил всё это. Ну не может он ходить, дышать и продолжать творить свои черные дела! Пусть не завтра, но возмездие придет, не может быть иначе. Не может!

— Не может, — шепнул Иллис и закрыл глаза.

Глава 20

Столица встречала приезжих кричащей роскошью богатых кварталов и серой убогостью окраин, но что первое, что второе, оставалось вне пределов видимости гостя Имари, пересекавшего Въездные ворота. Ворот не было очень и очень давно, а название осталось. Откуда бы ни ехал путник, в город он попадал через предместье «Въездные ворота».

Имарийцы знали иные пути, но гость столицы начинал с ней знакомство именно отсюда. Предместье было ярким и цветущим, оно радовало глаз и готовило к чему-то восхитительному. Дорога была выложена ровными широкими каменными плитами, стыки между которыми были заделаны, и экипажи катились без тряски. Это было приятно. Как было приятно смотреть на высокие литые фонари, украшенные витым орнаментом.

А когда путники въезжали из предместья в Имари, их встречал фонтан, вокруг которого стояли аккуратные лавочки. И если гость столицы был пешим, то он мог присесть у фонтана и отдохнуть. А еще тут же стояли торговцы пирожками и напитками, так что можно было и утолить голод и жажду. Но это пешим, а те, кто ехал на лошади или в карете, продолжали свой путь, любуясь искрящимися струями воды и позолоченными статуями, украшавшими фонтан.

Дальше начинались ухоженные улочки, впрочем, без особого лоска. Но для крестьянина или путешественника из глубокой провинции и эти улочки казались восхитительными. А потом была площадь, где стояла башня с часами. Ее так и называли — Часовая площадь. Куранты громко отбивали каждый час, а в полдень играла чудесная мелодия. Послушать ее считали своим долгом все, кто приезжал в Имари.

На Часовой площади заканчивался путь дорожных экипажей, и дальше путники могли нанять извозчика или же идти собственными ногами. И чтобы покинуть столицу, тоже приходили именно сюда и, уезжая, вновь любовались ухоженными улочками и фонтаном, а после предместьем. Впрочем, на обратной дороге эти прелести уже не трогали сердца так, как при въезде.

— Солнышко, посмотри, об этом фонтане я тебе говорил, помнишь? — спрашивал молодой мужчина свою юную супругу, указывая в окошко дорожного экипажа, въехавшего в Имари.

— Да, Огонечек, я помню, — улыбнулась его жена. — Очень красиво.

На губах пассажиров, ехавших с ними, тоже мелькнули улыбки. У кого-то чуть покровительственные, и это обнаружило в них, если и не имарийцев, то людей, часто бывавших в столице. А кто-то улыбнулся с искренней симпатией. За этой парой наблюдали с тех пор, как они сели в карету. Нет, не пристально, но поглядывали с любопытством.

В супругах не было ничего особо примечательного, если судить в общем. И все-таки это была крайне приятная пара. Оба молоды и миловидны. Юная жена была беременна, ее живот был уже хорошо приметен, и муж опекал ее всю дорогу. Он был внимателен и заботлив. Порой казалось, что он полностью поглощен своей супругой, и она отвечала ему теплым взглядом и улыбкой. В этой паре точно царили любовь и взаимопонимание, и это открытие согревало души попутчиков, ставших невольными свидетелями чужого счастья.

Посматривал на юных супругов и мужчина, сидевший напротив. Правда, большую часть дороги он дремал, скрывшись за широкими полями своей шляпы. За этими полями и потому, что голова больше склонялась на грудь, чем была поднята, сказать, как он выглядит, было совершенно невозможно, как и определить, чем мужчина занимается. Да это никого и не интересовало, как его не интересовали попутчики.

И когда экипаж въехал на Часовую площадь, мужчина первым покинул его. Он шагнул на плиты, потянулся, после передернул плечами и зашагал прочь, ни на кого не оглядываясь. В Имари он был не в первый раз, уже успел на всё наглядеться, и куда ему идти, знал прекрасно.

Остальные пассажиры, выбираясь из кареты, тоже расходились по своим делам. И молодой муж, подав руку своей жене, помог ей спуститься по ступенькам. А после, так и не выпустив узкой ладони, повел супругу с площади, продолжая что-то тихо ворковать. А она поглядывала на него и улыбалась. И если кто-то еще смотрел на эту пару, то быстро потерял из виду. Впрочем, они лишь помогли своим присутствием скрасить время пути, а дальше людям было уже не до двух голубков. А вскоре супруги и вовсе сотрутся из памяти, потому что и без них было о чем думать.

— Как ты, Ласточка? — спросил Иллис. — Устала? Может, надо перекусить?

— Нет, — ответила девушка, — потом.

— Как скажешь, — не стал спорить юноша.

Он покосился на свою спутницу и пожал ее пальчики. Она ответила на это пожатие улыбкой, и пара продолжила путь. Ида была прелестна. На щеках ее играл здоровый румянец, глаза, налившись глубокой синевой, поблескивали под оборками чепца. В уши были вдеты изящные сережки с голубым камешком, и девушка периодически дотрагивалась до них кончиками пальцев, словно проверяя на месте ли они.

Свой подарок Иллис отдал Иде наутро после бегства из Роксума. Поначалу было не до этого. Виш злился, и юноша ждал, когда тот немного остынет. К тому же они тогда спешно уходили от развалюхи на пустыре. В общем, это было самое неудобное время для подарков.

А вечером, пока сидели у костра, молодой человек вдруг ощутил смущение и так и не решился достать свою покупку. Попросту не знал, как преподнести это Иде. Потом лег и долго не мог уснуть, голова была занята всеми событиями, которые произошли за день. Студент думал о Ливидах, о колдуне, о роксумских ведьмах, и почему никто другой так и не поселился на опустевшем месте.

Он думал о чем угодно, только не о двух телах, оставшихся в развалинах. Юноша не жалел их, потому что слова Виша о том, что могли сделать с Идой, разозлили. Что до самой девушки, то неприятия не возникло, но оторопь все-таки появилась. Не тогда, когда кипела кровь, она пришла совсем недавно, когда бег по лесу и разговоры прекратились. Он ведь и сам мог остаться лежать вот так же, как те два негодяя. И как они, Иллис сам готов был шагнуть ей в объятья… жутковато.

И всё же Иды он не боялся, хоть и осознал наконец, как должен был умереть. Сочувствовал, жалел, сопереживал, но не боялся. Опасаться надо было не слепое орудие, а того, кто мог