SoSущее - Альберт Егазаров

— Порвали, типо? — сел на привычного конька Ромка, отчего речь его окрепла, грудь расширилась, глаза заблестели.

— Четвертовали, — спокойно ответил Платон.

— Дебилито, ну как есть дебилито! — возмутился неэффективным решением Деримович. — От этой разделки еще в 92-м отказались: уж очень быстро пациент жмурится[157]… Ну, видно, так оно и было — ласты Сенька быстро склеил, если прокладок не оставил. Может, и вправду схрон по сию пору лежит? А как его, хомячье это, ну, Стеньку вашего погоняли? Может, встречал когда. Хотя нет, вряд ли, таких мудил из башки точно не вытравишь.

— Разиным погоняли, — помог Ромке церемониарх.

— Не припомню что-то. Ну и когда его в жмуры перевели?

— Давненько, — продолжал тянуть нить интриги Платон.

— Неужели при совке еще? — со все большим азартом цеплялся за дедукцию новый Холмс.

— Нет, при Алексее Михайловиче Тишайшем.

— А этот пень с какой горы скатился, Тишайший ваш? — досадовал Ромка от того, что упустил из внимания несколько важных авторитетов по жизни и… по смерти тоже, разумеется.

— Царь это, Ромашок, царь, понимаешь? — собрав волю в кулак, чтобы не выдать себя смехом, ответил Платон.

— Не, ну и феня у вас, Азарыч, — разошелся Деримович. — У воров королями становятся, а царем… чтобы на царя короновали, такого я не слышал.

— И я тоже, мон ами, — наконец-то улыбнулся Платон. — Тишайший царем не в зону прописывался, а на царствие — в Кремль Московский.

— Азарыч! — наконец-то до Ромки дошла вся конструкция подставы. — Царь в Кремле! С этими, в натуре… — И Деримович, не найдя слов для державы и скипетра, крепко ухватил руками воздух в форме царских сакралий.

— С ними, светлейший, — зачем-то наделил княжескими титулами недососка Платон.

Ромка от удивления открыл рот, и наставник, воспользовавшись моментом, как заправская мамаша, одним ловким движением заткнул его СОСАТом. Ученик причмокнул и, втянув в себя рабочую часть устройства, шумно задышал через нос, в то время как ритмично покачивающееся кольцо с головой выдавало неодолимый рудиментальный инстинкт сосуна.

Насладившись с полминуты зрелищем, которое состояло из неуклюжих попыток поверхностного разума Деримовича совладать с глубинным «Я» сосунка, Платон, все же решил прийти ему на помощь. Крепко ухватив левой рукой Ромкин подбородок, правой он резко дернул за кольцо вперед и вверх. На сей раз обошлось без стимуляции основной чакры в районе копчика. СОСАТ вылетел из недососка, как пробка из теплого шампанского.

— Ни хера себе, — промычал Деримович, проверяя рукой зубы. Убедившись, что все на месте, он на всякий случай оставил ладонь у рта и укоризненно посмотрел на своего поводыря.

— А ты говоришь, пустышка! — воскликнул Платон, неожиданно угадав ход мыслей подопечного, чем привел его в состояние еще большей растерянности.

— А его с собой, это, брать можно? — немного заикаясь, спросил недососок.

— Можно. — Платон на всякий случай убрал СОСАТ подальше от Ромкиных глаз и, ткнув пальцем в озеро, спросил: — Ну что, за кладом нырять будешь?

Деримович вздрогнул. Еще одна б…ратская шутка.

— Вы чё, «Джентльменов удачи» насмотрелись, профессор?

— Типа тово, — изобразив ученическую тупость на лице, ответил мистагог и громко рассмеялся.

* * *

Мастер почему-то задерживался. Напрасно Гусвинский искал в цепи адельфов сочувственные лица. Если они и могли быть, то только среди арканархов, сторонящихся подобных дел. Хотя, да… Какое сочувствие может существовать в Старшем Раскладе? «Да что со мной, Божже!» — диагностируя необратимые мутации в сознании, воздел к небесам сжатые в кулаки длани бывший медиарх. Так лохануться — да за одно это огласить можно… Огласить и отпустить, прочитал сам себе приговор Гусвинский, опуская руки и продолжая размышлять о том, что если процесс внутреннего развенчания пойдет с такими скоростями и дальше, то, чего доброго, его и за своего в лохосе примут. Накормят, обогреют. Они же люди, как-никак. Не то что эти — адельфы-гельманты!

…И ни капли эссенции в плевках. Жлобство неслыханное! Зверство незнаемое! Без анестезии на отпущение идти.

Горькие мысли Гусвинского прервало козлиное блеянье, перемежаемое сопением и звуками борьбы. Боролись, очевидно, с тем, кого время от времени обзывали «козлом», буквально, а может и символически, по странной прихоти перемежая ругательство женским родом. На последнем выкрике «ну ты, козел, сука!» братия расступилась и пропустила внутрь странную процессию. Подобная той, которая сопровождала к берегу реки самого оглашенного, она была куда малочисленнее: четверо пыхтящих братьев по углам и в центре — едва удерживаемый ими за веревки… да-да, действительно, козел. Черный, сильный и голосистый, он, в отличие от Гусвинского, своему отпущению на волю оказывал яростное сопротивление. А блеял так, что уши закладывало. Недаром его песню когда-то называли трагедией. Для слуха и нервов — трагедия несомненная.

За квадригой в круге появилось еще две фигуры в жреческих облачениях. То были два оперативных мастера ритуала отпущения: мастер-экзорцист и мастер-экзекутор[158]. Мастер-экзорцист, закинув назад голову, нес впереди себя одну из Драгоценностей Лона[159] — Кадуцей Братства, который мало чем отличался от традиционного, за исключением одной важной детали. Змеи на нем извивались не в плоскости, а объемно, так, как свиваются вместе нити каната или спирали ДНК, и стремились они не опорожнить яд в чашу или оградить солнечный диск от посягательств, нет, змии в вечной борьбе за центральную ось жаждали, да-да, жаждали припасть к благодатному сосцу округлой груди. Так, в простых символах излагалось одно из корневых преданий Братства: о вечном устремлении к блаженству утоления жажды и вечной жажде, влекущей к блаженству ее утоления. Бесконечная история. Но уже не для всех: бесконечности Гусвинского скоро, очень скоро наступит конец. В тот самый роковой момент, когда будет разорван опоясывающий его змей, и в образовавшуюся щель, на ту сторону «⨀», прямо в объятия Лохани, будет исторгнут развенчанный брат. Исторгнут, проклят и забыт…

И словно в подтверждение его горьких мыслей к нему приблизился мастер-экзорцист. Остановившись метрах в трех от оглашенного, он воткнул в песок свой жезл, трижды хлопнул в ладони и, повернувшись к реке, прошептал какую-то молитву, из которой можно было разобрать лишь несколько слов: «воды власти твоей» и «путы славы твоей». Что он просил и у кого, то ли у реки, то ли у стоящей над ней Родины-матери, осталось в тайне. Как и то, откуда в его руках появилась рыбацкая сеть. Он швырнул ее к ногам развенчиваемого брата и отошел в сторону, уступая место мастеру-экзекутору. Сей брат, занимая в Пирамиде Дающей положение избранного териарха, выделялся немалыми размерами и мощными плечами, силу которых не могла скрыть даже просторная одежда с клювообразным капюшоном, целиком скрывавшим лицо. Мастер-экзекутор наряду с мастером-экзорцистом состоял в комиссии по