У памяти свои законы - Николай Евдокимов

Нюрка устала глядеть в небо, повернула голову и увидела Михаила Антоновича. Он стоял, глядел на нее.

— Ой, — сказала она. — Испугали.

И отвела глаза, не стала смотреть на него — ей было трудно смотреть на него.

— Вот мы и встретились, — сказал он.

Она промолчала.

— Ты повзрослела.

— Конечно, — сказала она. — Прошло столько времени, а с годами люди не молодеют.

— Ты по-прежнему работаешь в трамвае? — спросил он.

— Вы забыли, я работаю на железной дороге. А трамвай, это было давно. Я, наверно, так и умру на своей пустой работе.

— Пустых дел не бывает, — сказал он.

— Бывают. И пустые, и скучные, всякие бывают дела... Я хотела бы что-нибудь делать своими руками...

— Поступай к нам на завод, научим.

— Правда? — спросила она.

— Конечно...

Она взглянула на него и отвела глаза. Она вдруг поняла, что боится смотреть на Михаила Антоновича не из-за стыдливого воспоминания, а потому, что этот человек ей нравится. И, поняв это, Нюрка рассердилась на себя и на него, встала, пошла прочь, к лесу. Он постоял, глядя ей вслед, и вернулся к своим удочкам.

А потом жгли костер, варили уху и пекли картошку. А Нюрка все время — и когда таскала сучья, и когда ела, и когда мыла закопченную посуду — чувствовала в себе ощущение и постоянную мысль, что Михаил Антонович ей нравится и что она не то чтобы хочет тоже ему нравиться, но все делает для того, чтобы ему нравиться, даже помимо своего осознанного желания. И двигается, и говорит будто бы с задней мыслью, хотя у нее и не было никакой задней мысли. Она боялась, что этот пожилой, седой человек подумает, будто она и вправду имеет какую-то заднюю мысль. Она устала от его присутствия и хотела вернуться домой, к Вере Александровне.

Но домой вернулись только к вечеру. Сказавшись, что будет переодеваться, Нюрка уединилась в комнате. Ей было грустно, стыдно чего-то, ей было нехорошо от непонятного беспокойства и ощущения неясной вины перед кем-то. Она подумала, что была неласкова со Степаном, что принимала его большую любовь как должное, а не как подарок судьбы и дала себе обещание беречь его чувства и создавать ему радость хотя бы за то, что он любит ее. Но тут она вспомнила, что сама-то ведь не любит его и едва ли сумеет перебороть в себе эту нелюбовь, которая живет в ней против ее воли. Ненужная чужая любовь — как несчастье, как наказание, куда от нее денешься? Нюрка подумала, что ей только показалось, будто бы она очистилась за сегодняшний день, примирилась с прошлым, решив создавать Степану необходимую ему радость, а на самом деле она еще дальше ушла своими чувствами от понимания бывших забот и настроений. «Ах, Степа, милый Степа», — с тоской подумала она, потому что не знала, как жить и чувствовать дальше.

Ее позвали ужинать, и, сделав веселое лицо, она пошла есть ненужную ей сейчас еду. Она ела, не глядя на Михаила Антоновича, торопясь скорее выйти из-за стола, чтобы не ощущать его присутствия. Но он успел раньше ее управиться с едой и ушел в сад курить. Он был тоже печален и неразговорчив.

Он курил в сумерках сада и смотрел на Нюрку, которая задумчиво сидела на террасе в старой скрипучей качалке. Она была молода, тонка лицом. Шея ее была высока и благородна, светилась белизной юного, чистого тела. И обнаженные руки тоже светились, а желтый сарафан горел в последних солнечных лучах.

Михаил Антонович не так уж часто приезжал в родной дом, где прошло его детство и откуда семнадцатилетним мальчишкой он уехал на завод в Косино, чтобы там научиться сталеплавильному мастерству, встретить будущую жену Катерину и надолго уйти на фронт. Он не так часто приезжал сюда, в этот дом своего детства, но, кроме радости свидания с матерью, не испытывал здесь никакой другой радости, потому что память постоянно воскрешала давние воспоминания.

Скрипнула качалка, а он припомнил, как качалась в ней Лена Максимова, его одноклассница, которую он насмешливо любил первой своей любовью. Лена ушла на фронт и погибла, оставив по себе грустную память. Прогудел паровоз, а он вспомнил отца, огромного мужчину, который нарожал пятерых таких же огромных сыновей и только на шестом, самом последнем, словно бы устал и произвел на свет Михаила Антоновича, человека обыкновенного роста и обыкновенной внешности. Отец работал в железнодорожных мастерских и умер в тридцатых годах совсем еще молодым. Умер он вроде бы и героической, а вроде бы и нелепой смертью. Шел домой по путям, увидел, как навстречу поезду откуда-то выскочила коза, упала на рельсы, путаясь в веревке. Отец кинулся ее спасать и спас, а сам был смят паровозом... Теперь Михаилу Антоновичу было сорок четыре года, по возрасту он уже стал старше своего мертвого отца, но тот детский ужас, который он испытал в страшный день его смерти, то ощущение сиротства и тот отчаянный крик «Папочка!» еще и сейчас жили в нем при взгляде на старые вещи, на старый дом.

Михаил Антонович курил, смотрел на качающуюся Нюрку и думал о странном своем ощущении, будто эта девушка и взглядом и обликом давно и хорошо знакома ему, еще до той встречи в Косино. Может быть, он и вправду когда-нибудь встречал ее в трамвае или на улице, но скорее всего, он нигде ее не встречал, ибо бывает так, что увидишь незнакомого человека, а покажется, будто ты ждал с ним встречи много лет. В этой незнакомой девушке ему было все давным-давно знакомо — и поворот головы, и взмах тонкой руки, и изгиб круглых колен, и прическа легких волос над высоким лбом; и в то же время ему ничего не было в ней знакомо — ни одно движение, ни один взгляд. Он смотрел на нее с удивлением и испугом, ибо она напоминала ему его молодость.

Он видел, как Нюрка повернула голову в его сторону, встала и ушла в комнату. Из дома вышел Борис Гаврилович, подсел к Михаилу Антоновичу, затеял вечернюю беседу: поговорил о погоде, о международных событиях, стал расспрашивать о заводской работе. Но Михаил Антонович не поддержал этой темы. Как всякий рабочий человек, он не то чтобы стеснялся, но был целомудрен в разговорах о своей профессии и о своей печи. Он оберегал печь, дающую ему трудовое наслаждение, от постороннего равнодушия и непонимания их отношений, ведь за долгие годы совместной работы и дружбы человек и печь притерлись друг к другу, болели одними болезнями и неприятностями.

Они заговорили о прошлой войне, делясь друг с другом воспоминаниями. Нюрка сидела у темного окна, смотрела на них, освещенных светом террасы. Она не слышала слов, но, невидимая для них, с замиранием следила за живым, подвижным лицом Михаила Антоновича. Он словно почувствовал, что кто-то разглядывает его, резко повернул голову в ее сторону, и она испуганно отпрянула от окна, хотя он и не мог бы оттуда ее увидеть. Она отошла от окна, легла спать.

Утром снова отправились на рыбалку, опять на вчерашнее место. Так же, как вчера, жгли костер, варили уху. Так же, как вчера, Нюрка лежала на стоге сена, смотрела в небо, и, как вчера, к ней неслышно подошел Михаил Антонович.

— Я часто вспоминал тебя, — сказал он. — Ты мне даже снилась.

— Не нужно, — тихо проговорила она, словно бы извиняясь и умоляя, — не шутите со мной, я не понимаю шуток, я все воспринимаю всерьез. У меня нет чувства юмора, такой у меня дурацкий характер.

— Хорошо, — сказал он, — не буду. Но разве это шутка?

Она искоса глянула на него, встала и пошла по неясной тропинке вдаль. И он пошел рядом.

Неожиданно полил дождь. Внезапный и густой, он лил из черной тучи, лениво приплывшей из-за сырого горизонта. Нюрка побежала к старому одинокому сараю, стоящему на берегу темной Бездны. Михаил Антонович догнал ее.

Они стояли под навесом друг возле друга, а над ними, возле них струился из черной тучи слепой дождь. Нюрка почувствовала, что Михаил Антонович смотрит на нее. Она хотела пересилить себя и не смотреть на него, но не смогла пересилить и подняла глаза и посмотрела ему в лицо.

Любовь вошла в нее сразу, будто разрывная пуля. Нюрка ощутила, как от боли содрогнулся весь ее организм, внутренне ахнула и поняла, что умирает для прошлого существования и переходит в другую, незнакомую жизнь. Она удивилась этому ощущению смерти, рождающей новую жизнь, и, хотя испугалась неведомого будущего, не стала сожалеть о знакомом, привычном прошлом. Умирая, она не погибала, а становилась иной — лучше, значительнее, умнее и, главное, красивее. Просто прекрасной становилась она, и он видел прекрасность черт ее лица, слепящую ее красоту, от которой ей самой было и больно, и сладко, и стыдно.

Дождь давно кончился, а они все стояли под навесом старого сарая, подняв лица, глядя друг другу в испуганные глаза. Михаил Антонович нагнулся, поцеловал Нюрку в тихие губы. Он ласково ее поцеловал, бережно, словно давно и незабываемо любимую женщину. Она уткнулась носом куда-то ему под мышку. Он погладил ее плечи, сказал умным печальным голосом, потому что и для него началась сейчас новая жизнь: