Далеко от Москвы - Василий Ажаев

Шаман встрепенулся и забормотал, мешая русские слова с нанайскими. Он не видел вещей и ничего не знает. Фома — хитрый и все это выдумал, пусть лучше председатель скорей запишет его в бригаду.

Фома, обозлившись, внезапно подскочил к шаману и замахнулся на него. Тот испуганно скорчился и неожиданно тонко, как крыса, взвизгнул. Кругом засмеялись; кто-то швырнул в шамана свернутой в комок тряпкой. В комнате поднялись шум, крики, суматоха.

Алексей, не отрывая глаз, с любопытством следил за происходящим. Рогов, сидевший рядом, повернулся и пристально посмотрел на него.

— Ты не все мне передал. Татьяна, когда проходила мимо, рассказывала, что Ольга получила известие о смерти Константина. Почему ты не сказал мне об этом? Я все должен знать, все!

— Я не хотел тебя взвинчивать... Ты, наверное, сразу к Ольге помчишься, а это ни к чему. Опять скажу: не надо ей пока мешать... Ведь ничем не поможешь...

Пользуясь тем, что за шумом никто не слышал их разговора, Алексей рассказал о появлении Хмары у Родионовой. Рогов совсем помрачнел.

— Всякие мерзавцы портят ей жизнь! Жаль, меня не было, я б с ним поговорил по-свойски! — Он беспокойно передвинулся на скамейке. — Представляю, как ей тяжело одной. — Рогов больно стиснул руку Ковшова. — Этот человек может опять придти к ней, чтобы поиздеваться! Черт их знает, на что они способны! Сейчас никого возле нее нет, она беззащитна.

— Ты не волнуйся. Ольга не даст себя в обиду, — успокаивал Алексей, но тревога за Ольгу не давала Рогову покоя.

— Я ведь знаю, что она прогонит меня, если приеду, — шептал он на ухо Алексею. — С другой стороны, если что-нибудь случится с ней, буду винить в этом только себя. Ведь как нелепо: дорог тебе человек и ты способен уберечь его от всего плохого, но не имеешь права вмешиваться! Должен смотреть и ждать!..

Через минуту он поднялся.

— Я пойду. Вызову ее к селектору. Кстати проверю, как у Полищука с машинами. — Он криво усмехнулся: — Эх, Рогов, Рогов, пират на ледовой дороге!..

Ковшов смотрел, как он пробирался к выходу среди сидящих на полу людей — сильный и непроницаемо спокойный с виду. Волнение Рогова передалось Алексею, разбудило в нем самом постоянно живущую где-то в глубине души тревогу о жене. Воображение нарисовало ему вдруг какую-то смутную картину войны. Перед глазами взметнулось пламя, взлетела взорванная земля... Лес... Снег... Люди в полушубках у костра... Он попробовал представить себе среди них Зину — и не смог. Всякий раз она в мыслях представлялась ему в обычной обстановке — дома, на московской улице или в институте.

Он провел рукой по горячему лбу, открыл глаза и встретил участливый взгляд Вали — она все время за ним наблюдала.

Когда посрамленного шамана увели и шум в комнате стих, два паренька, по знаку Ходжера, подвели к Беридзе старика Мафу. Старик едва держался на кривых дрожащих ногах. Сто десять лет жизни так высушили его, что его лицо стало похоже на печеное яблоко и на голове не уцелел ни один волос. Инженеры усадили его между собой на скамейке. Ходжер поставил другую скамейку напротив — еще четверо стариков с достоинством расселись на ней и задымили трубками. Вокруг тесно сгрудились остальные.

— Здравствуй, Мафа! — громко сказал Беридзе. — Узнаешь меня?

Старик смотрел маленькими слезящимися глазами, не узнавая и не понимая Беридзе. Алексей внутренне содрогнулся, представив себе, что этот человек начал свой жизненный путь еще во времена Пушкина, видел живыми Муравьева и Невельского, разговаривал с ними. Сколько житейской мудрости, встреч и впечатлений вобрал он в себя, прожив больше столетия, — и вот физическая немощь сделала его бессильным. Словно отвечая на эту мысль, племянник Ходжера, Володька, стоявший за спиной старика, произнес с досадой:

— Даже и рассказать ничего не может. Совсем бестолковый старик стал.

Но Мафа, все смотревший на Беридзе, вдруг заговорил тихим дребезжащим голосом, нараспев, и сухой трясущейся рукой потрогал инженера за бороду. Володька, а за ним и другие парни рассмеялись.

— Тихо, Володька, прогоню! — пригрозил Ходжер, прислушиваясь к словам старика. — Мафа говорит, что у него в юности был друг среди первых лоча — русских на Адуне — с такой же черной бородой. Его звали Федором, очень был сильный и смелый человек. Тогда еще китайцы здесь торговлю вели. Один раз они избили Мафу за неуплату долгов. Федор заступился и поколотил двух китайцев.

Старик плакал, предаваясь воспоминаниям, голос его то усиливался, то падал до шопота.

— Федора этого с черной бородой задрал медведь, — перевел Ходжер. — Они вместе были на охоте — и Мафа потом убил зверя. Он говорит, что тогда молодой был, с тех пор прошло так много лет, что не может сосчитать.

Старик молчал, трудно дыша, и опять что-то невнятно зашептал.

— Теперь он, наверное, вспоминает, была ли борода у Муравьева, — опять засмеялся Володька и озорно крикнул в ухо старику: — Дед, хватит про бороды!

Послушно повинуясь, Мафа умолк. Беридзе обратился к другим старикам, его интересовал вопрос о разливах на Адуне. Он просил вспомнить, до каких самых больших отметок поднималась река в прошлые годы. Мафа безмолвно прислушивался к его словам, потом спросил у Ходжера по-нанайски:

— Кто этот лоча?

— Он наш друг, — ответил Ходжер.

Коротко и просто, чтобы было понятней, он рассказал старику про Беридзе, про строительство и дорогу, которая теперь свяжет стойбище с большим городом. Старик взволнованно зашевелился, глянул зачем-то на висевшую над столом лампу и внезапно запел срывающимся, неверным голосом. Он пел и в лад своей песне раскачивался всем телом.

— Он рассказывает для вас сказку о деревянном человеке, который строил дорогу на небо. Нанайцам не было места на земле, и деревянный человек решил переселить их на небо, — объяснил Ходжер.

Все затихли, слушая Мафу, Максим переводил сказку инженерам. На полуслове старик вдруг замолк. Он закрыл глаза, сразу заснул и стал клониться в сторону. Бесцеремонный Володька немедленно растолкал его:

— Нельзя спать, слышишь? С тобой говорить хотят!

Володька слушал Беридзе и громко, сильным и чистым девичьим голосом задавал старику вопросы то на русском языке, то на нанайском. Мафа опять уставился на Георгия Давыдовича и раздумывал, беззвучно шевеля бескровными сухими губами.

—Ты получше вспомни, дед, — просил Володька. — Чернобородый инженер спрашивает: поднимался ли когда-нибудь Адун до нашего стойбища? Ему это очень нужно знать. Он беспокоится, как бы вода не залила дорогу и нефтепровод в половодье. Не понимаешь? Что ты за человек, я же тебе говорю понятно!.. — Володька в досаде замахал на Мафу обеими руками.

— Не горячись, поспокойнее. Человек в шесть раз тебя старше, — одернул его Максим Ходжер. Как бы оправдывая горячность парня, председатель сказал инженерам: — Старик Володьку слушает больше, чем других, лучше понимает.

Уже совсем спокойно Володька продолжал разговор по-нанайски. Старик что-то отвечал. Огонек сознания мелькал в его глубоко запавших глазах.

— Мафа вспомнил, — с довольным видом повернулся парень к Беридзе: — Только один раз, лет семьдесят назад, Адун подошел в разлив совсем близко к фанзам. Дед говорит: тогда нани провинились перед богом реки, и он рассердился.

— А не было ли такого случая, когда река разливалась, скажем, до того места, где стоят два амбарчика на сваях?

Несколько голосов отозвались сразу. Максим успокоил их, подняв руку.

— На это многие могут ответить, не только Мафа, — сказал он. — В тридцатом, кажется, году Адун доходил до этого места. Нет, не в тридцатом, а в тридцать первом... Я как раз уезжал учиться в Ленинград и плыл на бате до Рубежанска по большой воде.

Беридзе повернулся к Алексею:

— Вот, Алеша, не ошиблись мы. Трасса у нас здесь проходит за стойбищем. Значит, и на этом участке затопления бояться не надо.

Однако всем этим Беридзе не удовлетворился.

— Попробуйте узнать у Мафы, голубчик, — обратился он к Володьке, — сильно ли затоплялся во всех этих случаях левый берег в районе Чомы и Чилму? Там проходят седьмой и восьмой участки трассы...

Володька опять привязался к старику.

— Не спи, а думай! — покрикивал он и, становясь все терпеливее, упорно добивался от стодесятилетнего человека нужных для инженеров сведений.

Совсем усталого Мафу увели домой, Георгий Давыдович перешел к другим старикам. Он задавал вопросы и аккуратно записывал их ответы.

Молодежи все это уже наскучило, парни и девушки отошли в сторону и приглушенно пересмеивались, окружив Володьку. Алексей заглянул через их головы: студент-нанаец в лицах изображал оперетту «Сильва» — он смотрел ее в Рубежанском театре музыкальной комедии. У Володьки оказался приятный тенорок и врожденный дар подражания. Ковшов, вместе со всеми, от души забавлялся этой опереттой, воспроизводимой одним человеком, пока Беридзе не подозвал его. Главный инженер оставил, наконец, стариков в покое.