Мисс Кэрью (ЛП) - Эдвардс Амелия

Но в Париже я не нашел ее, как не нашел ни покоя, ни надежды. Тучи заслоняли от меня солнце, где бы я ни находился. Я чувствовал, что могу сказать вместе с сэром Томасом Брауном: «Ни за что на свете я не считаю это гостиницей, но — больницей, и местом, где можно не жить, но — умереть». И все же я никогда не упрекал ее в своем горе! Нет, я благословлял ее за любовь, которую когда-то прочитал в ее глазах, и за те счастливые времена, которым не суждено было вернуться.

Возможно, вы решите, друг мой, что с тех пор я изменился? Нет, я люблю ее по-прежнему, одновременно страстно и почтительно. Она посчитала меня сумасшедшим. Ужасное слово… возможно, это было ужасной мыслью… но было ли так на самом деле?

Я не могу сказать; смею надеяться, что нет. Во всяком случае, я ощущаю сладкую уверенность в том, что она когда-то любила, и что она всегда жалела меня.

Иногда я боялся, что все может быть так, как она думала. Не могут ли эти вспышки странных воспоминаний быть судорожными предвестниками безумия? Я попробовал рассуждать здраво. Я обратился к самому себе, и не нашел никакого подтверждения этому. И все это время, даже когда мое сердце разрывалось, я любил ее и был благодарен за то, что любил. Даже сейчас я ни за что не променял бы воспоминание об этом сне на ту пустоту, которая была прежде него.

   А истина пришла к слезам    В моих скорбях неизмеримых:    Что «лучше потерять любимых,    Чем не любить вовеки нам»[8]

Прощай, милая Грейс Ормсби, прощай, дорогая владычица моей любви! Сойди с этих страниц, как ушла из моей жизни, и больше тебя там не увидишь. Твое бледное лицо и серьезные глаза все еще видны мне сквозь туман многих лет. И все же Время с каждым годом несколько затуманивает ясность видения; и по мере того, как мои глаза тускнеют, твой образ все дальше и дальше уходит в темные покои Прошлого. Мир тебе, где бы ты ни была — мир тебе!

* * *

Жизнь большого города плохо сочетается с большим горем; для нас благо общаться с нашими ближними, хотя бы только и на улицах города, где у нас нет друзей. Никто, даже самый закоренелый мизантроп, не может пройти через эту изменчивую волну, не чувствуя, что он является частью многих и что его долг — быть человеком среди людей. У него есть роль, которую он должен сыграть, и он знает, что призван сыграть ее.

Когда я прогуливался по пустынной аллее Люксембургского сада, в пределах слышимости, хотя и не в пределах видимости живого потока за ее пределами, эта истина открылась мне, и я сказал: «Я был праздным мечтателем. Моим миром были книги. Я должен избавиться от страдания или умереть; и только в деятельности я смогу когда-либо обрести забвение. Я возвращаюсь к работе».

И я решил заняться тем, к чему был приспособлен. Я решил написать давно задуманную книгу «Языки и поэзия Востока».

В ту ночь мои тихие комнаты на пустынной, старинной улице Монфарнас казались менее унылыми. Зима почти наступила; в течение многих дней с перерывами шел дождь, и воздух был очень холодным. Я развел в своей гостиной веселый огонь. Занавески скрывали облетевший сад. Я придвинул свой стол к камину, поправил лампу, взял перо и бумагу и набросал план своей работы.

За моим вечерним занятием последовала ночь крепкого освежающего сна, и с этого дня я быстро пошел на поправку. Следующее утро впервые застало меня перед мрачным входом в старую Королевскую библиотеку, а затем — в старинном дворце Кардинала.

Я прошел через величественный двор, с его маленьким садом, статуей и атмосферой классической тишины. Я прошел в читальный зал, выбрал дальний угол у окна и начал свою авторскую жизнь в Париже.

День за днем, неделя за неделей я занимал одно и то же место, следовал одному и тому же ходу мыслей и строго придерживался плана работы. И труд вознаградил меня частицей моего утраченного покоя. Среди этих почтенных архивов древней учености, среди богатства литературы, накопленной с античных времен Франциском I, Медичи, Сфорци, Висконти, Петраркой, я на некоторое время забыл о своих печалях.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Не имея возможности работать в библиотеке по воскресеньям, я обычно проводил эти утра в Лувре, бродя по галереям древностей; продолжая изучать древнюю историю среди ваз, мозаик и камей Музея Греции и Египта; а иногда, хотя и редко, смешиваясь с толпами, которые в этот день часто посещают художественные галереи.

Когда наступила весна, я обычно убегал по воскресеньям в приятные парки по соседству с Парижем. Там, на лесных полянах Сен-Кло, среди венсеннских аллей или в тени лесов Сен-Жермена, я проводил долгие дни с книгой и своими собственными мыслями. Я смирился, и моя работа продвигалась по мере того, как проходили недели и месяцы.

В Королевской библиотеке был служащий, заинтересовавший меня. Его звали мсье Бенуа. Сначала я обратил на него внимание по причине его респектабельной внешности и вежливого обращения; а однажды я был удивлен, обнаружив, что он легко читает на восточных языках.

Это случилось так. Я написал название редкой арабской работы на клочке бумаги, — как это принято в этом месте, — и попросил его достать ее для меня. Он взглянул и покачал головой.

— Это бесполезно, мсье, — сказал он. — Этой работы нет в коллекции. Меня часто спрашивали о ней, но напрасно. Если мсье вместо этой работы закажет другую, я думаю, он найдет ее содержание очень похожим.

И он написал название другой книги на обороте моей бумаги, причем написал его арабскими буквами.

— Вы пишете по-арабски? — воскликнул я с изумлением.

Он грустно улыбнулся.

— Когда-то я был богатым человеком, мсье, — сказал он со вздохом, — но мое образование — это все, что у меня осталось.

После этого у меня было много бесед с мсье Бенуа, и он часто навещал меня в моих апартаментах в предместье Сен-Жермен. Я узнал, что он был сыном богатого строителя; что он получил хорошее дорогое образование; что его собственность была уничтожена во время Террора; и что во время Консульства он получил эту должность благодаря ходатайству своего друга по колледжу. Я сравнил положение этого бедного старика со своим собственным и извлек для себя урок из его терпеливой жизнерадостности. Я нашел его разговор ученым, и часто глубоким; я постепенно раскрыл ему план и цель моей книги, и мои взгляды.

Однажды вечером я прочитал ему вслух главу, и мы спорили о некоторых заключениях относительно взглядов Зороастра, которые я в ней привел.

— Это очень странно, — сказал мсье Бенуа, — но мне кажется, что у нас есть рукопись, в которой автор предвосхитил вас.

— Вот как! — сказал я с некоторым разочарованием. — Я надеялся, что мои взгляды оригинальны.

— Они могут быть оригинальными, мсье Хеннеберг, не будучи новыми, — ответил старый джентльмен. — А я знаю, что они оригинальны, поскольку данная рукопись никогда не публиковалась и, я думаю, никогда никем не читалась, кроме меня и автора.

— Может быть, вы и есть тот самый автор! — воскликнул я.

— Конечно, нет, — сказал он, — но я хорошо его знал, очень хорошо. Он был профессором Королевского колледжа Франции, и от него я получил большую часть своих познаний в восточных языках. Он был великим страдальцем и нежно любил меня. Я был его любимым учеником… я присутствовал у его смертного одра. Незадолго до смерти он отдал рукопись на мое попечение и велел мне передать ее в Королевскую библиотеку. Я так и сделал, прочитав ее. Она совершенно неизвестна… она лежит среди тысяч других; и я думаю, что никто никогда не читал ее… и не прочтет.

— Я хотел бы увидеть эту работу, — сказал я.

— Tres Bien, — ответил он. — Завтра я покажу ее вам.

В ту ночь я не мог успокоиться, думая о том, что сказал мне старый библиотекарь. Меня беспокоило, что меня кто-то опередил на пути, который я до сих пор считал нехоженым. Мое самолюбие было уязвлено, я встал утром, охваченный лихорадочным волнением, совершенно не отдохнув.