Язык и философия культуры - Вильгельм Гумбольдт

С высшей объективностью сопряжена и более строгая закономерность. Если поэт придерживается предмета, ему надлежит довершить дело, — тот же, кто следует лишь внутреннему настроению, доводит до конца игру. Последний детерминирован внутренней необходимостью как бы помимо воли и сознания, а первому приходится так упорядочивать и обрабатывать свой материал, как будто ему придали форму рассудок и холодное размышление. А этого может добиться лишь гений — тот самый, который породил этот материал, и, следовательно, та закономерность, с помощью которой воображение придает столь совершенную естественность и жизне- подобие своим идеалам, должна быть изначально укоренена в глубине воображения, чтобы все порождения ее сами собою, непосредственно несли на себе печать закономерности. Благодаря такой закономерности последний из двух поэтов будет глубже и благотворнее воздействовать на души и настрой ума, тогда как первый своей светлой и приятной легкостью сможет воздействовать на душевное настроение и темперамент людей.

XXVI. Влияние различия описательных поэм на выбор метра

Оба рода поэм столь отличны друг от друга, что каждая требует своей системы стихосложения, и настоящая граница проходит там, где в описательных поэмах употребляется рифма, а где — греческий стих *. Ибо рифма всегда придает колорит, который бросается в глаза и начинает преобладать, тогда как гекзаметр, как и всякий древний размер, набрасывает свое еще более богатое и блещущее красками покрывало на красоту самих форм, пользуясь им лишь как скромным их облачением.

XXVII. Какой из этих двух видов предпочитает наш поэт?

Об этом рассказывают нам созданные им образы Не требует доказательств, какой именно характер присущ поэме „Герман и Доротея".

Наш поэт всегда занят лишь своим предметом, он идет вперед живо и с мощью, однако спокойно и ровно, и движение это ускоряется к концу поэмы. Читатель живет лишь событием, какое рас- скрывается перед ним; он, как и поэт, настроен ясно и ровно, однако к концу поэмы оказывается, что он глубоко тронут и проникся самыми возвышенными чувствами. Не внешние чувства, не его страсти беспокойны — занято чувство, в спокойном движении пребывает душа; читатель не столь ощущает быстрый огонь, какой обыкновенно разжигает фантазия, сколь сознает живую ясность, — душа освещена чистым и глубоким взглядом, проникающим в жизнь, в сущность человеческого. Воображение действует вольно — одно воображение с его творческой силой; оно занято одним предметом; это воздействие пластическое.

Убеждаешься в этом прежде всего, изучая средства, какими поэт отпечатлевает в душе читателя своих героев. Выше, на одном из примеров, мы уже видели, что поэт не описывает их детально, а лишь проводит их общие очертания; однако даже и так он поступает лишь тогда, когда его побуждает к этому внешний повод. Ему известен иной, более глубоко проникающий в душу способ создания образов и придания им веса — это искусство выделять их на фоне, на каком они выступают, придавать воображению нужное настроение, чтобы воображение само создавало фигуры такими, какими задумал их поэт.

Вследствие этого контуры, не утрачивая определенности, всегда бескрайни и безграничны — они все растут в фантазии, и само настроение все возвышается; целое по ходу дела становится все более прочным, и кажется, что одна часть формирует другую, а не каждый раз сам поэт — любую из них; воздействие в целом тем поэтичнее и художественней, чем более осуществляется оно до конца воображением, действующим чисто и самодеятельно*.

XXXVIII. Безыскусная простота и естественная правда поэмы

Первое свойство, которое мы чаще всего замечали до сих пор в гётевской поэме, было ее чистой и законченной объективностью; прибавим к этому свойству еще и иное — безыскусную простоту и естественную правду.

Оба — в известном родстве между собой. Первое основано на чистом наблюдении и определенности пластического чувства, на способности постигать природу в ее правде, во всей определенности ее форм, в прочности и взаимосвязи целого. Этому внешнему чувству должно соответствовать внутреннее. Первое наслаждается прежде всего закономерностью и реальностью внешней природы, а второе должно те же самые свойства обнаруживать в самой душе, в характере человека. Поэтому оно может останавливаться лишь на самых значительных, простых и существенных его формах.

Кто пребывает в таком настроении, тот будет в любом случае живописать одну природу — ее одну, — ее внутренний характер и ее внешний облик. И человека он предпочтет рассматривать с той стороны, с какой он всецело слит с природой, и особенно тогда, когда человек выступает как род, а не как индивид с своим решительно выраженным своеобразием. Простота материала станет свойством самого описания. Он никогда не отойдет от тона спокойного изображения; сочленяя часть с частью, он будет стремиться лишь к одному — к построению целого. Его построение не уклонится от цели — не отстанет, не забежит вперед. Самое точное, самое энергичное выражение — всегда в его распоряжении: просто смелого или блестящего он и не будет искать.

Настоящая поэма в поразительной степени несет на себе отпечаток такой истины и простоты. Повсюду перед нашими глазами — лишь дело, самая суть, причем в своем правдивом, неприукрашен- ном обличье. Но еще более, нежели в языке и в интонации, такая простота обращает на себя внимание в характерах и мыслях персонажей.

Едва ли возможно подкрепить примером такое утверждение, в пользу которого говорит как бы все сразу. Но если пример необходим, вспомним об описании матери Германа. Из всего того, что называется в природе простым, более всего заслуживает такого наименования любовь матери к своему чаду. Самый естественный союз — ее начало; самые естественные отношения — ее продолжение, самая естественная забота о непосредственном благополучии и непосредственном довольстве — ее пределы: прекрасная и почтенная уже в самой действительности, она поэтическому воображению не предоставляет, пожалуй, ничего, что можно было бы отметить выдающейся чертой своеобразия. Лишь поэт, уверенный в своей силе, способный привлечь внимание к природе как к природе, смеет обратиться к описанию такого чувства, которое можно поднять над уровнем обыденного, которому можно придать поэтическую высоту, постигая чувство во всем его величии, в его правде. Ибо нет другого такого чувства, которое так пренебрегало бы поэтической обработкой, которое обещало бы успех лишь тогда, когда искусство достигнет предельной чистоты и высоты стиля.

Но каким же простым становится этот образ материнской нежности у нашего поэта! Он описывает не состояние бурной страсти и не мучительный страх грозящей потери и раздирающей душу боли; у него материнское сердце печется о счастье сына, но забота исходит не от опасности, а от трепетности любви. Поэт не показывает нам, как тщательно ухаживает мать за дитятей, за лепечущим младенцем, — ситуация, обретающая особую прелесть благодаря нежной невинности, очарованию, благодаря тому, что младенец беспомощен и всецело зависит от своей матери. Нет, Гёте описывает мать взрослого сына, чувства и отношения, которые наделены простой правдивостью и глубокой проникновенностью и лишь благодаря этому могут стать важными для нашего сердца. В характере матери поэт соединил простоту прекрасной и чистой, однако незамысловатой натуры; он обрисовал ее как помощницу мужа, как деловитую хозяйку дома, усилив этот образ еще и чертами ребяческой наивности, присущими ей в молодости.

Однако сама эта дерзновенная решимость, с которой поэт схватывает свой предмет лишь в его исключительной естественности, возводит его на такую ступень возвышенной простоты, о которой мы едва ли имеем какое-либо представление. По крайней мере мы не помним у других поэтов такого описания матери, какое могло бы сравниться с этим по естественности и правде, величию и красоте. Сколь бы благородные и величественные характеры ни выступали в этой поэме, эта мать ни в чем не уступит им. Она добра, рассудительна, ее чувства нежны и тонки; нет в ней изъяна, нет в ее душе диссонанса. Характер ее всецело идеален, потому что нет в ней узости, и он всецело естественен, потому что вся сущность этого характера — лишь в том, что одинаково коренится в человеке и в человечестве.

Вот почему любовь такой матери не просто сильна и глубока, но она и нежна, а чувства ее тонки, и она может угадать по сбивчивым речам сына, что переживает он в глубине души, и потому столь терпимо относится она ко всякому образу мыслей, вот почему ее чувство, способное понять своеобразие любого человека, столь высоко и человечно. Только ощущение приводит ее к такой широте души, какая доступна обычно лишь философу, размышляющему с такой утонченностью, какую дает лишь с трудом приобретаемое знание людей, — все это целиком и полностью свойственно ей.