Вспоминая Владимира Высоцкого - Анатолий Сафонов

Марина Влади

РОЛЬ

Одесса, 1968 год. Ты снимаешься в своем самом удачном фильме — «Служили два товарища», играешь роль белогвардейского офицера, который после поражения его армии решает сесть на пароход и навсегда покинуть Россию. Твоя великолепная белая лошадь бросается в море, чтобы догнать корабль. Фильм заканчивается выстрелом, который обрывает твою жизнь. Эту роль ты любил особо, поскольку она показывала человека раненого, отчаявшегося, но, несмотря на это, сильного и гордого, человека, который кончает самоубийством, когда понимает, что его мир развалился и нет больше смысла жить.

В окончательном варианте фильма от роли мало что осталось. Сохранилось лишь несколько сцен, которые прекрасны сами по себе, но оставляют чувство недоговоренности.

По странному стечению обстоятельств в той же Одессе ты снялся в одной из своих последних ролей — на этот раз на телевидении — в сериале из шести фильмов, рассказывающих о борьбе с бандитизмом в послевоенные годы (речь идет о фильме «Место встречи изменить нельзя». — Ред.). Успех этого многосерийного фильма так велик, что во время его показа, говорил ты мне, у всей России перехватывает дыхание. И это было действительно так, я видела это. На улицах никого не оставалось, когда ты появлялся на маленьком экране. Между прочим, это был один из немногих положительных героев, сыгранных тобой в кино или на телевидении. Но кем бы ни были твои герои, ты всегда нравился публике.

Отрицательные роли больше соответствовали представлению о тебе, сложившемуся у людей при прослушивании твоих песен, рассказывавших о жизни ребят с московских улиц, о хулиганах, ворах, отверженных. С годами в твоей поэзии стали появляться более глубокие темы, заставлявшие думать. Худо-бедно одни роли сменялись другими, и наконец, тебе дали возможность сыграть в кино в «Каменном госте» по Пушкину. И в этой роли поднимаются все те проблемы, которые ты затрагивал в своих последних стихах: преодоление себя, мучительные поиски ответа на вопрос о смысле жизни, бунт перед лицом произвола, фрондерский юмор в ответ на отсутствие свободы.

Однажды вечером ты возвращаешься домой в игривом настроении и, бросившись на диван, сообщаешь мне:

— Я — от Хрущева.

Заметив мое удивление, ты рассказываешь, что потерявший власть Хрущев живет недалеко от Москвы, что он пригласил тебя встретиться «по-простому», а тебе было любопытно увидеть этого человека, который руководил Советским Союзом, допустил некоторую либерализацию в искусстве и, что особенно важно, выступил с докладом о преступных делах Сталина. Захватив гитару, ты приехал к нему. На столе стояли пирожки и, конечно же, охлажденная водка. Старый Никита Хрущев сразу же засыпал тебя вопросами.

Его особенно интересует, как ты писал песни о войне.

Он считает, что бывшие солдаты много тебе рассказывали о ней. Когда ты говоришь ему, что тебе достаточно почувствовать себя в положении того или иного персонажа, точно так же, как это делают актеры, Хрущев крайне удивляется. Наступает вечер жаркого летнего дня, ты спел много песен, в том числе совсем новых. В полумраке ты рассматриваешь круглое красноватое лицо бывшего первого секретаря. Когда ты задаешь конкретный вопрос о художниках-абстракционистах, выставку которых он приказал смести бульдозерами, Никита Хрущев взрывается:

— Меня обманули, мне не объяснили. Я ничего не понимаю в живописи, я крестьянин…

В Нью-Йорке два дня подряд мы с удовольствием ходим на выставку Кандинского в музее Гуггенхейма. За рулем желтых такси, которые возят нас по городу, часто сидят русские иммигранты. Некоторые узнают тебя, не верят своим глазам, а затем резко тормозят, создавая новые пробки. Таксисты зазывают тебя в свой дом, в гости, хотят показать тебя друзьям, услышать твои песни.

На следующий день у нас встреча с Иосифом Бродским, русским поэтом, которого ты уважаешь больше всего. Приходим в условленное место — маленькое кафе в Гринвич-виллидж. Ты садишься за стол, пьешь чай и с удовольствием беседуешь с ним, перескакивая с одной темы на другую. Читаешь Бродскому свои последние стихи. Он с серьезным видом слушает тебя, потом уводит нас погулять по улицам. Бродский любит этот квартал, в Нью-Йорке он живет уже много лет. На улице очень холодно, ты покупаешь мне легкую шапочку, чтобы у меня не мерзли уши. Возле тротуара среди мусора видишь использованные шприцы и зло ударом носка отбрасываешь их в сторону подальше.

Бродский рассказывает, как трудно ему здесь живется, к тому же в городе просто опасно. Ему нелегко поверить — такими мирными кажутся сейчас эти почти провинциальные улицы. Затем мы идем к нему домой — в маленькую квартирку, до отказа заполненную книгами, настоящую обитель поэта. Он готовит нам совершенно неожиданный — китайский — завтрак и читает свои стихи, написанные по-английски. Перед тем как мы уходим, Иосиф Бродский дарит тебе свою книгу и подписывает ее. Ты сильно взволнован. Впервые по-настоящему крупный поэт признает тебя равным себе. Сколько лет ты ждал такого момента! Тебя всегда относили к категории певцов, рассказчиков, авторов-композиторов, бардов, менестрелей, но всегда отказывали в приеме в эту высшую семью, не признавали тебя Поэтом. В Москве, чтобы называться поэтом, нужно получить специальное образование (как будто поэзии можно научиться!), нужно, чтобы тебя издали (словно это мог сделать каждый!). Официальные поэты Евтушенко, Вознесенский благосклонно улыбались, когда ты приносил свои стихи. Никто никогда не сдержал слова, все брали у тебя некоторые из твоих стихов, обещая содействовать их публикации, но ни разу ты не имел радости увидеть напечатанными черным по белому слова, которые шли от твоего сердца. Не набрав нужного числа опубликованных строчек, ты не смог стать членом очень влиятельного Союза писателей СССР. А ведь это, помимо почестей, давало бы тебе право на преимущественное получение квартиры (даже с кабинетом для работы), облегчило бы организацию поэтических вечеров, открыло бы перед тобой двери многочисленных домов творчества, решило бы многие проблемы, связанные с получением виз для участия в вечерах русской поэзии в различных странах мира.

К счастью, ты все это имеешь благодаря твоему таланту и нашему браку…

Однажды утром ты хитро посмотрел на меня:

— С тобой хотел бы поговорить Андрей, с глазу на глаз.

Я немного удивилась. Ведь наш друг Андрей Тарковский — а речь шла именно о нем — частый участник наших вечеров. Друг юности, он один из наиболее пылких почитателей твоего таланта, я знаю его многие годы. Этот небольшой человек, живой и нервный, — великолепный собеседник. Отец его — с Кавказа, и не случайно Андрей обладает даром рассказчика. Когда праздник в разгаре, он поражает собравшихся своими дегустаторскими способностями. Алкоголь делает его веселым, и каждый раз он в конце концов начинает петь одну и ту же песню, к нашей всеобщей радости. Мы знаем, что рядом с нами — один из великих кинематографистов нашего времени. У него столь же трудная судьба, как и у тебя. Иногда ему приходится тратить годы, чтобы добиться одобрения сценария. Горько видеть, как он вынужденно топчется на месте, делает так мало фильмов, хотя его гением восхищается весь мир. Я понимаю, что речь идет о чем-то очень важном, раз ты не решаешься рассказать мне. Наконец, ты открываешь тайну: