Третья охота. Григоровы острова. Трава - Владимир Алексеевич Солоухин

удавалось, то, может быть, лечь хоть на три минуты?

— А вы?

— Что мы? Ляжем тоже.

Машина остановилась. Трое взрослых, более того, пожилых людей пошли в тихую зеленую рожь, расходясь веером, чтобы отдалиться на несколько шагов друг от друга. Потом я опрокинулся на спину, и в мире не осталось ничего: ни друзей, ни машины, ни Белоруссии, ни Москвы. Высоко в небе, почти не склоняясь надо мной, стояли колосья.

Внизу, где я лежал, был микроклимат и микромир. Он состоял из зеленого полусвета, прохладной тишины, свежести, пахнущей молодой сочной рожью. Гораздо выше меня, в тех сферах, где находились колосья, струился легчайший ветерок. Его не хватало на то, чтобы шевелить сами колосья, но трепетали на ветерке пыльники — продолговатые серые мешочки, как бы приклеенные к колосьям. На каждом колосе их было по десять, а то и больше, и все они трепетали, вытягиваясь в одном направлении, и можно было предугадать, как через день-другой из них полетит пыльца, и ветерок будет развеивать ее, оплодотворяя все это поле.

Конечно, не о таком, минутном, лежании во ржи мечтал поэт Янка Брыль (то, что он пишет прозу не имеет значения), конечно, эта было эрзац-лежание во ржи, суррогат. Однако суррогатными были лишь наши обстоятельства, а рожь была настоящая, и утро было настоящее, и жаворонок над нами (один на всех нас троих) был самый подлинный, неподдельный жаворонок.

Рожь доказала нам свою власть и силу. Вечером, подъезжая к Минску, стали вспоминать весь проделанный путь — замки, озера, реки, города, деревни, костелы, склепы, рестораны…

— Объявляется конкурс. Давайте оценим по нашей шкале не километры, а отдельные эпизоды путешествия. Что поставим на первое место?

— Рожь! — воскликнули мои друзья. — Рожь, лежание во ржи и песню жаворонка над нами.

— Цена?

— Сто рублей!

На втором месте оказалось озеро Свитязь.

* * *

Борахвостов

Копаясь в старых записных книжках эпохи своего студенчества, случайно наткнулся на высказывания Лукреция о травах. Посылаю, может, сгодится.

Кроме того, почему распускается роза весною.

Летом же зреют хлеба, виноградные осенью гроздья?

Не иначе как потому (перевод, конечно, хреновый, хотя издание «Академии»), что

Когда в свое время сольются

Определенных вещей семена (Лукреций. О природе вещей).

Без дождей ежегодных в известную пору

Радостных почва плодов приносить никогда

                       не смогла бы.

Да и природа живых созданий, корму лишивши,

Род умножать свой и жизнь обеспечить была бы

не в силах (там же).

В самом начале травой всевозможной

                    и зеленью свежей

Всюду покрылась земля изобильно,

                    холмы и равнины,

Зазвенели луга, сверкая цветущим покровом (там же, Изд-во АН СССР, 1946, с. 327).

Володя!

Я сейчас занимаюсь «повторением пройденного». Перечитываю свои записные книжки. В них я наткнулся еще на античную траву. Это — Вергилий.

Мальчик прекрасный, сюда! О, приди!

                  Тебе лилии в полных

Нимфы корзинах несут, для тебя

                  белоснежной наядой

Бледных фиалок цветы («Фиалок цветы» — перевод не ахти, но это не я, а Шервинский)

                  и высокие сорваны маки,

Соединен и нарцисс с (три «с» подряд)

             анисовым цветом душистым

(Овидий. Сельские поэмы. «Academia», 1933, с. 28).

Травы, что мягче, чем сон,

              и источники, скрытые мхом,

И осенивший редкою тенью зеленый кустарник,

Вы защитите от зноя стада (там же, с. 49).

Высохло поле. Трава, умирая от порчи воздушной,

Жаждет… (там же).

Прежде всего, выбирай для пчел

                    жилище и место,

Что недоступно ветрам (затем, что препятствуют ветры

Пищу к дому нести), где ни овцы,

                 ни козы-бодалки

Скоком цветов не сомнут, где корова,

                 бредущая полем,

Утром росы не стряхнет и поднявшихся

      трав не притопчет (там же, с. 119).

Этот мой интерес к травам объясняется тем, что в 1918–1919 годах я был пастухом у нас под Царицыном — Сталинградом — Волгоградом. Получив высшее образование, я решил узнать, как интеллигенция называет травы, которые я видел и которые щипала моя скотина.

Еще немного античности.

Спорить давай, кто скорей: сорняки

               из души я исторгну

Или же ты — из полей, и кто чище:

Гораций иль поле? (Квинт Гораций Флакк. Полн. собр. соч. «Academia», 1936, с. 307).

Вот пасут пастухи жирных овец стада,

Лежа в мягкой траве, тешат свирелью слух (там же, с. 163).

Вот в чем желания были мои, необширное поле,

Садик, от дома вблизи непрерывно текущий источник,

   К этому — лес небольшой (там же, Сотулы, 1958, с. 167).

…Сивилла сказала, что может

Пеньем и травами мне горечь любви облегчить.

(Алб. Левии Тибул. Любовные элегии, 1961).

Идет молва, что она (Венера. — В. Б.) одна обладает зловредными травами… Она сказала мне, что ее чары и травы властны потушить огонь моей любви (Тибул. Элегии, 1912, с. 5, 6. Переведено прозой).

* * *

У растения во время любви поднимается температура. В особенности это происходит у тех растений, которые цветут пышными крупными цветами. У виктории-регии, у магнолии, например. В белых, бело-розовых брачных одеждах, величественные, роскошно раскрывающиеся навстречу неизбежному и самому главному, одурманивающие воздух вокруг себя крепкими ароматами, эти царицы, эти Клеопатры, эти жрицы любви распаляются настолько, что температура внутри цветка получается на целых десять градусов выше температуры окружающего воздуха, или температуры того же цветка, но только в спокойном состоянии.

Но и у самого скромного цветочка, у любого из наших луговых, лесных, полевых цветов все равно наступает возбуждение, сопровождающееся повышенной температурой, пусть и не такое бурное, как у тропических красавиц.

Выражение насчет любви у растений звучит на непривычный слух вульгарно, как метафора либо поэтическая вольность. Существует даже термин — антропоморфизм. То есть приписывание животным и растениям человеческих свойств и человеческих чувств.

Однако дело не в антропоморфизме, но в истинной сути происходящего.

Возьмем несколько разных пар, то есть несколько женских и мужских особей, соединяющихся велением закона жизни. Их соединение принято называть любовью[8].

Испанец поет серенады своей возлюбленной, дерется из-за нее на шпагах, пробирается