Ивушка неплакучая - Михаил Николаевич Алексеев

необычно звонкому и сочному, по возбужденно блестящим, повеселевшим глазам, по нетерпеливому движению рук, которым он никак не находил места, а главное, по уголкам губ, притаивших улыбку совсем не обыкновенную, — по всему этому старикам видно было, как нелегко было Знобину удержать в себе какую-то чрезвычайную новость. Они понимали это, но и не торопили гостя, догадывались, что так, видать, нужно, всему, как известно, свой срок. Лишь Апрель не удержался и спросил:

— Как там? Держутся наши?

— Держатся. Потом скажу. Потерпите малость, Артем Платонович. Правильно я вас назвал?

— Вроде бы правильно. Меня на селе Апрелем величают. К прозвищу-то я больше привык.

— Бывает, — согласился Знобин и, видя, что и Апрель, и Тишка, и Архип Колымага, и все погребли к столу, где уж попыхивал и пофыркивал парком самовар, остановил их: — Это вы куда направились, мужички? Э, нет, нет! Сперва чаевничать будут женщины — они заработали. А у нас, сами, поди, знаете, каждому по труду. Мы уж с вами во вторую очередь. Так-то, дорогие товарищи!

— А почему ж на поминках мужиков первыми за стол сажают? — сказал Тишка, нехотя отваливая от стола и направляясь на прежнее свое место.

— То на поминках, а у нас посиделки. А ну, товарищи женщины, за стол, за стол! Командуйте, хозяйка!

— Да садитесь уж вместе с нами, — пожалела мужиков Феня.

— Нет, нет, — решительно запротестовал теперь уж дядя Коля, будто ему принадлежала эта идея, — мы погодим, ничего с нами не случится.

В конце концов угостились чайком все, даже вернувшиеся со двора Павлик и Мишка, правда, эти пили чай без сахара, свою долю припрятали в карман, сохранили для младших братишек и сестренок. Какое-то время в избе слышался лишь шум прялок да неторопливый разговор покуривающих у голландки мужиков. Потом Федор Федорович посмотрел на часы, воскликнул: «Ого!» — и сделал вид, что заторопился.

— Кто-то, помнится мне, обещался песнями попотчевать? Может, я спутал что, а? Как ты думаешь, Феня?

Феня улыбнулась:

— Так уж и быть. Споем, коль обещались.

Как водится, долго не могли начать, не находилось запевалы, каждая сперва отнекивалась, ссылаясь на отсутствие слуха, на разные. другие причины. Видя, что дело с песней затягивается и затяжка эта готова уж подойти к той психологической черте, за которой никакая уж песня невозможна, Маша Соловьева шумно вздохнула, выпрямила и без того стройный стан, заговорила взволнованно:

— Ну, чего молчим-то? Аль не пели никогда? Фень, чего ж ты?.. Ну да ладно, начну я. Какую ж? Может, вот эту?.. — И она запела, но перехваченный волнением голос поначалу не послушался, оборвался. Маша прокашлялась, повела медленным и приглашающим взглядом по своим товаркам, запела тихо и теперь стройно и ровно:

Ивушка, ивушка, зеленая моя,

Что же ты, ивушка, незелена стоишь?

Но Феня почему-то забеспокоилась вдруг, замахала на подругу руками, громко потребовала:

— Маша, не надо эту! Другую давай!

Маша остановила песню, посмотрела на подругу с удивлением. Покорно спросила:

— А какую же? Ну, начинай сама. А мы подпоем.

Теперь отказываться было невозможно. Феня тоже прокашлялась, тоже поглядела на притихших женщин потеплевшим, размягченным каким-то взглядом, побледнела сперва, потом покраснела и затянула свою любимую:

Ой, туманы мои, растуманы,

Ой, родные леса и луга-а-а…

Остальные, будто и ждали только этого, единым, могучим, поднявшимся далеко вверх дыханием подхватили:

Уходили в поход партизаны,

Уходили в поход на врага-а-а…

А Феня, светясь вся, пела все усиливающимся голосом и, чувствуя, что рвется он из самого ее сердца, не дожидаясь окончания одного куплета, который вели другие голоса, начинала следующий:

На прощанье сказали герои:

«Ожидайте хороших вестей».

Теперь уж и старики и мужики не могли молчать. Тишка, например, и сам не заметил, как выскочил из его груди тонкий, по-бабьи высокий голосок и ловко ввинтился в общий хор, обвиваясь вокруг рокочущего баса Архипа Колымаги, который, перед тем как запеть, страшно выпучил круглые свои глаза. Рядом сперва робко, потом все смелей, смелей ладился негромкий, с обязательной пастушьей хрипотцой баритон Тихана Зотыча. Пристроился было к нему со своим надтреснутым тенорком и Знобин, но, увидев, что только портит хорошую песню, смущенно примолк. Старый Апрель, верный своей привычке не петь при людях, помалкивал и тут, посвечивал лишь повеселевшими глазами да щелкая языком от великого удовольствия. Хор, однако, уже составился и жил по своим законам — гремел могуче и грозно:

…И на старой Смоленской дороге

Повстречали незваных гостей.

Феня запевала, а глаза ее так и говорили, так и кричали собравшимся тут людям: до чего ж люблю вас, до чего ж дороги вы мне! Голос ее все набирал и набирал силу, нагнетая и в других небывалую, какую-то новую энергию:

Повстречали — огнем угощали,

Навсегда уложили в лесу…

Но вот на мгновение Феня смолкла — в напряженной, до последнего предела натянутой тишине сейчас должны были прозвучать слова, от которых дрогнет все у нее внутри, словно бы оборвется что-то, — она не знала, хватит ли у нее сил, чтобы не сорваться и не зарыдать, не задохнуться от нахлынувших чувств. Хор поднялся торжественно и грозно:

…За великие наши печали,

За горючую нашу слезу.

Нет, Феня не сорвалась, но и петь не могла больше. Другие женщины заплакали. Первой не выдержала Катерина Ступкина, сидевшая в дальнем переднем углу, слабо освещенная керосиновой лампой, длиннолицая и суровая. Настя Вольнова плотно, как делала это часто, прижалась к Фене, уткнула мокрый носишко под мышку старшей подруги, и лишь по мелко вздрагивающим узким ее плечам можно было понять, что и она плачет, но никто за ней не наблюдал. Могли бы увидеть это ребятишки, которые не плакали, но они еще раньше, по прежним опытам зная, что без бабьих слез эта песня не кончится, убрались на улицу. Откровенно заливалась слезами и сама «Советская власть» — женщина, председатель райисполкома, позабыв про свое высокое положение. Старики хоть и не плакали» но притихли, принялись быстро сооружать новые самокрутки неловкими, плохо слушающимися пальцами. И вот тут-то и поднялся Знобин. Долго откашливался, дождавшись тишины, громко спросил:

— Ну, наплакались? Теперь хватит. Вытрите хорошенько глаза. Досуха, досуха, товарищи женщины! Вот так. А сейчас послушайте, что я вам скажу. Знаю, репродукторы ваши молчат уже четвертый день (столбы