СНТ - Владимир Сергеевич Березин

Дорогой проявитель с закрепителем, дорогая бумага, и главное – время, дороговизну которого мы не понимали.

Мы сидели несколько ночей, чтобы создать удивительно толстую книгу чужих стихов, и первым среди них была история про послание в бутылке.

Там непонятно было, где «зад» и «перед», и Левиафаны лупили хвостом, корабли плыли кверху дном, сирены там были и тысяча лиц, и жизнь каких-то иностранных девиц, и было звёздное небо и старый маршрут, слова «норд» и «вест», капитан и Улисс, крик белых морских удивительных птиц, а мы не могли отличить альбатроса от чайки и новую мудрость новых времен черпали из детского чтения «Незнайки», который познал на Луне, как устроен мир акций и мир биржевой, и всё это скоро нарушило наш покой. Сирены пели, и скалы смыкались за нашей кормой. Время ушло, и кто-то стал мерить Фаренгейтом тепло, что было Цельсием для прежних нас. А кто-то лёг под снега зимы с обрезом в руке, но то были не мы. Время ушло, и осталась изба, стекло на столе и у двери дрова, в тельняшках мы были оба, и воздух спёрт. И будто Левше, являлся нам морской мохнатый чёрт. Ночь вспыхивала чужим огнём, соседи стреляли в небо, и видно было как днём, а потом снова настигала тьма, исчезали вокруг люди, дома, и снова трещал в печи какой-то стул, леший на свечку дул, и снова мы вспоминали женщин былых времён, а им и времена нипочём, они по свету разъехались кто куда, и их миновала беда.

Но мы были с ним и вспоминали, как под красной лампой смотрели вниз, где проявлялись буквы чужих стихов. Они проступали, как бойцы весной, когда пригреет снега, и на полях появляется у кого рука, у кого нога. И вот уж видно – этот упал ничком, а этот в небо глядел – и ничему не предел, строка за строкой буквы лезут, как на убой. Поэт писал о любви и былом, бутылка плыла с письмом, и будущие листы висели над ванной, будто бельё. Моряк на них прилежно плыл, но не успел он крикнуть «ё-мое», как входил ему в бок какой-то риф. Автор в то время возил навоз в северной деревне, и этот извоз не был чужд нам. И вот он в бутылку пихал письмо и уже чувствовал под собою дно, и текст прерывался словами (размыто) – видно, потопло его корыто. Не Ляпидевский, он смог отстучать последние строки и, может, как и мы, допить, закусить и, размахнувшись, море о доставке просить.

И тут я понял, что совершенно пьян, и упал, будто красноармеец в бурьян после взмаха казачьей шашки, забыв о чистоте рубашки.

* * *

Рассвет был хмур.

Солнце ушло. Поутру я тупо смотрел в стекло.

Хозяин пришёл с вязанкой дров. И я понял, что не время снов.

Синдерюшкин уже запалил костёр – там варилось что-то.

Разговор был вял.

Мы снова помянули дев былых времён, а потом и мужчин. Каких-то врагов он провожал добрым «ну и хрен с ним».

Вдруг Синдерюшкин сказал, будто продолжая вчерашний разговор, хотя я так понял, что он его не прерывал, просто я не существовал для него как собеседник, собеседником был кто-то отсутствующий.

– Я написал так: «Здравствуй. Пишу тебе сюда, потому что открыл, как устроена нынешняя цивилизация. Можно стучать головой в стену, и от этого на стене остаются хоть какие следы. Звонить кому-то, когда твой телефон в чёрном списке, – совсем другое, в электрический век никаких следов не остаётся.

Бесполезно жаловаться. Бесполезно надеяться на то, что тебе что-то объяснят, а неизвестность страшнее отчаяния. Есть такая история: один человек отправил десяти своим друзьям анонимные записки: „Всё открылось. Беги“. И восемь из десяти скрылись из города. Неизвестность стимулирует вину – и ты придумываешь себе преступления, которые страшнее действительности. Я заслужил то, чтобы мне ничего не объясняли. Я ещё меньше заслужил счастья, что мне перепало, – и бессмысленно сетовать, что оно закончилось. Мне остаётся лишь благодарить за запахи и звуки.

Судьба мне сделала подарок – незаслуженный. Подарок отняли. Но память неотъемлема. Ничего, кроме благодарности. Слова не передают ничего – в этот момент я ненавижу своё ремесло. Вместо человеческой речи оно подсовывает девяностый сонет Шекспира».

* * *

– А почему невозможно увидеться? – тупо спросил я.

– А как?

– Ну, там, выяснить место…

– Я не знаю, где она живёт, – ответил Синдерюшкин.

– Как не знаешь?

– Она всегда приходила ко мне.

– Ну? Впрочем, это несложно выяснить. Это выяснить, брат, особенно теперь – очень легко.

– И что, караулить её у подъезда? Это унизительно.

– Впервой, что ли?

– Это ей унизительно. Это всем унизительно. Ну, если хотела ответить, ответила бы. Зачем её вынуждать врать, что уехала, что гости или ещё что.

– Вы поссорились?

– Не важно. Нет. Не поссорились. Просто её не стало. Она перестала со мной говорить и исчезла.

Я сперва решил, что он говорит о неожиданной смерти, но нет, это всё было как-то не так ужасно. Что-то случилось, но непонятно что. Воображение, затуманенное посланиями и бутылками, бутылками в океане и бутылками на столе, рисовало мне романтические картины. Тайну мафии, исчезающую женщину, что боится навести след мстителей на любимого. Но это я отогнал, как пьяного приставалу в электричке.

Однако мой друг явно был не в себе.

– И что?

– Я стал писать ей письма, подсовывая их под двери социальных сетей. Одно за другим, как письма в бутылке. – Он запрокинул голову и снова забормотал: – «Здравствуй. В этот раз я расскажу тебе не про бесконечную сказку, а про письма в бутылках. Я ведь не знаю, читаешь ли ты всё это, и могу позволить себе рассказывать без оглядки – интересно тебе или нет. Тысячи бутылок не выловлены из океанской пены. Тысячи писем лежат под водой в своих воздушных пузырях. Это редко когда плесневелая бутылка попадается в лапы рыбаку. А говорят, что в Англии, кажется при Елизавете Первой, при дворе появился откупорщик бутылок, что занимался морской почтой.

Далее рассказывают легенду о случайном рыбаке, что выловил бутылку с доносом. Внутри бутылки жило сообщение о заговоре, а рыбак был неграмотен. Неграмотный рыбак давал читать записку всем, и листок бумаги выбалтывал тайны. За это рыбака повесили, а бутылки стали достоянием королевы. За год открывали с полсотни бутылок. Всё это свидетельство неспешности. Потерпевшие крушение обживали острова, превращались в прах, а их вопли о помощи качались на волнах.

Про откупорщика бутылок пишет Гюго. Этот француз написал об этом,