Третья пуля - Стивен Хантер

Что же касается меня — верил ли я сам в то, что собирался сделать? А если нет — как я убедил бы остальных? Тут я попытался применить диктаты неокритического подхода к вопросу этики, как если бы это была поэма, требующая наивъедливейшего внимания к деталям, незапятнанного биографическими отступлениями, высокомерием, сентиментальностью и траурной эмоциональностью. «Читай текст»— сказал я себе, — «текст и только текст».

Вчитываясь, я пытался игнорировать очарование молодого президента, его жизненную силу, его прелестных детей, его странным образом красивую и красивым образом странную жену, его многих братьев, кузенов, сестёр, родителей и кого угодно. Не место яхтам, футболу, кинозвёздам, узкопоместным политическим интересам (мы оба были демократы) — всё это исключалось. Линдон Джонсон, кем он ни будь, также исключался.

Моё клиническое прочтение текста, которым был ДФК, свелось к одному вопросу: каковы были его намерения относительно Республики Южный Вьетнам? Куба и Кастро меня нисколько не волновали, а в Европе ничего серьёзного не затевалось — если не считать мелких неважных манёвров, выторгованной тут или там ракетной базы, преданного шпиона или шантажированного министра — всех подобных малозначащих в долгосрочном рассмотрении вещей.

Но что насчёт тех жарких краёв, роскошных джунглей, горных пейзажей и маленьких жёлтых людей, которым от жизни не было нужно ничего, кроме того чтобы им позволили спокойно выращивать рис, стоя в полях по колено в воде и дерьме? Вопрос стоял так: втянет ли нас ДФК в большую войну? Если да, то кто будет воевать? Жёлтая мелочь, до которой ему, как и никому другому нет дела, погибай она хоть сотнями и тысячами — либо поколения выпускников колледжей, вряд ли мечтающих рисковать, воюя ради спасения далёкой страны, чей взлёт или падение им безразличны и умирать за которые определённо не стоит? Предоставленные сами себе, они не в коем разе не проголосуют за спуск собак. Вьетконг явно не бомбил Пирл-Харбор или тем более Уиннетку.[214] Война произойдёт лишь по воле самого ДФК, который изобретёт причины послать туда войска, чем он уже и занялся. Я так и видел их: загорелых, подтянутых, коротко стриженых, с прищуром тренированного военного профессионала — так называемых «Зелёных беретов», жаждущих нюхнуть пороха на быстрой и победоносной (по их мнению) войне. Мне было известно, что их там куда больше, чем писала «Таймс», и что несмотря на мой доклад и страстные доводы и возражения Корда в пользу невмешательства в Агентстве вот уже больше года имелись и такие, кто унюхал в охоте на Чарли[215] в пижамах возможность серьёзного карьерного роста.

А по мне всё это было дерьмом. Вьетнам был бесконечно более сложным местом, нежели подозревал кто-либо в Вашингтоне, а влезь мы туда — нас втянет и понесёт водоворотом лжи и опасностей, антропологических загадок и жестоких деревенских традиций: наши враги опустят нас на свой уровень, но даже не столько они опустят нас, сколько мы деградируем сами в противостоянии с ними.

Я расценивал недавнее убийство Дьема состоявшееся под нашей протекцией, как удвоение ставки в плохой игре. Мы понимали, что Дьем был насквозь коррумпирован, а его военщина была неспособна выиграть войну, поскольку основной тактической задачей для полевых офицеров, генералитета и бюрократов из сайгонской администрации будет наполнение собственных секретных банковских счетов в Париже. Мы решили напрочь вымести коррупцию и вдохновить новых, более молодых, тренированных американцами (и дружественных Америке) офицеров на победу в войне, а окажись они неспособны к этому — мы отправим туда больше чем просто «советников»: целые дивизии и новую армию на вертолётах, которые и начнут генеральную резню — столь пугавшую Эйзенхауэра «сухопутную войну в Азии». Количество возможных жертв нельзя было предсказать: наших, их, простых крестьян между огнями, и ради чего всё это? Одна костяшка на столе, пусть и могущая вызвать эффект домино, также могла оказаться всего-навсего костяшкой на столе.

Я попытался не брать в расчёт всё лишнее: измены ДФК, что он среди многих прочих валял жену Корда, что он происходил из семьи столь же замкнутой, клановой и нарциссичной, как и Тюдоры или Ганноверы, что его героизм на Тихом океане[216] был сильно преувеличен, что Пулитцеровскую премию он получил за работу другого человека,[217] что его отец оплачивал все выигранные выборы. Всё это я попытался оставить в стороне: сам не знаю, справился ли я. Но, наконец, я пришёл к выводу, который и озвучил остальным.

Первым делом я позвонил Лону.

— Нет, Хью. Не вариант.

— Лон, пожалуйста…

— Хью, ещё слово — и я лечу в Ричмонд трёхчасовым.

Я дал разговору остыть в молчании и, выждав немного, продолжил слабейшим из известных мне предложений:

— Позволь мне объяснить…

— Я остаюсь при своём. Как только я газету увидел, мне сразу же стало понятно, как твой злодейский жучиный мозг примется водить усиками, пожёвывать жвалами и потирать лапками, так что ясно, куда ты клонишь. Я знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь, Хью. И в чём смысл слушать объяснения? Тут единственное объяснение: ты думаешь, что сможешь запустить величайший переворот в истории. Выражаясь своим шпионским языком, ты зовёшь это «операцией», что тебя дистанцирует — всё равно что медика или учёного. Но это не более чем высокомерие, Хью. Просто высокомерие.

— Лон, ты…

— Я знаю тебя, Хью. Я знаю.

— Раз ты решил уже, то чем тебе повредит выслушать аргументы? Уверяю тебя, тут никакой связи со мной, моими нуждами и чем бы то ни было. Дело в твоих нуждах, Лон. Я могу показать тебе, как дело связано с твоими нуждами, да так, что ты ясно увидишь свой долг.

— Неужто? Хью, ты просто ублюдок.

— За это мне и платят. Ты не поверил бы, узнав, какие вещи я проворачивал. Пожалуйста, Лон, встреть меня в лобби в десять. Прогуляемся немножко.

— Ааа…. — выдохнул он, обозначая капитуляцию.

Я молча толкал коляску, направившись по Коммерс-стрит не к югу, в сторону Дили, а к северу, затем свернув к востоку на улице, которой уже не припомню. Было двадцатое ноября 1963 года. Солнце взошло, но настоящее утро, которое мы привыкли видеть в Новой Англии, ещё не настало. Листья на деревьях всё ещё зеленели — в позднем-то ноябре! Пройдя пару кварталов, мы добрались до небольшого парка, который по всей видимости был основан в честь некоего известного техасца, одержавшего победу в Битве, Раздавившей Мексиканцев или в чём-то подобном. Мы в Агентстве так и делали — если и не мексиканцы, то найдётся ещё какое-нибудь мелкое смуглое племя или кто угодно, вставший у нас на пути, и нужно было помочь разобраться с этим. Мы всё же занимались имперским бизнесом, а мне платили именно за то, чтобы империя простояла долго и оставалась прочной, и кто бы ни встал против нас — бывал раздавлен. Так что если империя и падёт, то не при моём дежурстве.

Мы сели на солнышке. Следует ли сказать, что птицы пели, что лёгкий ветер дул, что солнце ярко светило, что мир был полон надежд? Может, так и было. Не имею понятия.

— Выкладывай, чёрт тебя возьми. У меня не весь день, — потребовал Лон.

— У меня только один вопрос. Просьба, если быть точным, а потом я заткнусь.

Он ждал.

Наконец, я спросил:

— Лон, расскажи мне о кресле.

— О чём?

— О кресле. Том, в котором ты сидишь. Стальном. Как на табличке сказано: произведено компанией медицинского оборудования «Риджуэй», Роуэй, штат Нью-Джерси.

— Не неси чушь. Я не говорю о таких вещах.

— Нет, скажи мне. Ты чёртов благородный римлянин, Лон — я тебя тоже знаю. Ты страдаешь с честью. Никогда не причитал, никогда не слагал с себя следования кодексу. Стоический, величественный, ни единой жалобы до конца — протестантская добродетель и западный героизм. Ты много смелее Джона Уэйна, Гари Купера или…

— Они актёры, — сказал Лон.

— …Оди Мёрфи, Невилл Бранд, не помню… парни, поднявшие флаг на Иводзиме: Роберт С. Скотт, Корд Мейер, Билл Морган, Джо МакКоннелл, Майор Дарби.

— Тут ничего общего со смелостью. Это практичность признания и покорности. Делай всё, что можешь с тем, что у тебя есть.

— Скажи мне, Лон. Ты, наверное, никогда никому не говорил — может, даже себе. Но мне скажи.

Лон помолчал какое-то время и начал:

— Ладно. Четвёртый поясничный позвонок. Это отвратительно, это воняет и забавного тут мало. Однако, это лучше чем третий. Это лучше чем любой из грудных и гораздо лучше, чем любой шейный. Но всё же отвратительно. У меня язвы на ногах, но я их даже не ощущаю, хоть на трусах пятна крови и гноя такие, что химчистка не берёт и я их выбрасываю. Я сру в памперсы, но даже не знаю — посрал ли, так что приходится справляться с ними самостоятельно, по вечерам у себя в комнате. Омерзительное занятие. Постоянно думаешь: не протекло ли? Не побеспокою ли я окружающих? Не случится ли такого унижения? Пролежни на спине иногда поднимаются выше четвёртого позвонка в пояснице, отчего мне невыносимо больно. Иногда мне снятся ноги: я помню, как ходил, вспоминаю те ощущения и каким-то чудесным образом верю в это, но тут я просыпаюсь, мёртвый ниже пояса. Это нелегко принять душой — особенно в семисотый раз. Папа мне снится в кошмарах. У него было такое выражение на лице за долю секунды до того, как накатил ужас от случившегося… я заметил его, поскольку изогнулся назад, чтобы увидеть, что за херня случилась — он стоял, а перед ним на земле лежала винтовка. Я думал об этом выражении. Улыбка? Это могла быть улыбка, да!.. я не знаю. Было что-то вроде… как будто бы… удовлетворения или чего-то похожего. Папа был великим, соглашусь. Пока он не умер, он делал всё, что могло бы сделать мою жизнь проще. Потратил целое состояние, был со мной практически каждый день. Знаю, что он ненавидел себя за этот случай, что это забрало двадцать пять лет из его жизни, но всё же… выражение. Отцовский страх перед узурпатором, неспособность скрыться за тем, кто заменит его.