Если свекровь - ведьма - Лилия Касмасова

— Супер, — сказала Орхидея и, пошуршав целлофановой оберткой, открыла коробку конфет. — Угощайтесь, шоколад подзаряжает мозг.

Шоколад, похоже, действительно подзаряжал мозг, по крайней мере, у Орхидеи. Потому что, едва съев конфетку, она воскликнула:

— Наймем яхточку! — И мотнула головой в сторону длинных рядов цветных яхт в бухте.

— Класс, — лениво отозвался инспектор.

— Вот отчего я не люблю эту пофигенцию, — сказала Орхидея, — что сначала от нее все становятся веселыми и беззаботными, а потом вялыми и безынициативными.

— Ну и что, — сказала я. — А я все равно ее люблю.

— Еще бы, — укоризненно сказала Орхидея. — Так, сидите тут. Я скоро приду. — Она забрала у меня коробку, из которой каждый из нас успел съесть всего по одной конфетке, и поспешила к яхтам.

— Я не умею управлять яхтой, — сказал инспектор.

— Наверное, Орхидея умеет, — предположила я.

— Ну, после самолета и ступы я бы не удивился. Хотя надеюсь, что она все же наймет яхту вместе с капитаном.

Где-то вдалеке пробили городские часы.

— Пять часов, — заметил Бондин.

— Ты сказал, до виллы восемь километров?

— С половиной. Но по воде больше.

— Зато быстрее.

— Будет зависеть от ветра, от быстроходности судна, ну и от капитана, я думаю.

— У меня такое чувство, — сказала я, — что ты не очень хочешь, чтобы я успела на Мишину свадьбу.

Мишина свадьба. Как странно звучат эти слова! И даже смешно.

— Ну и что, — сказал рыжий. — Что хочу, то и хочу. Мои желания на скорость яхты не повлияют.

— К счастью, — сказала я.

— Смотря к чьему счастью. — Он вытряхнул крошки хлеба с бумаги из-под гамбургеров вездесущим голубям.

— К моему, — сказала я.

— Вот и прекрасно, — сказал он и пробормотал: — Кажется, экстракт пофигенции у него слабоват. — Он поднялся со скамейки: — Пойду-ка я к Орхидее. Может, помогу найти катер.

— Катер?

— Ну не яхту же. Это будет слишком роскошно.

— Иди. — Я осталась сидеть на скамейке. Потому что никуда идти мне не хотелось. И вообще ничего не хотелось.

Но, когда фигура с саквояжем стала совсем маленькой и повернула на ближайший причал, я вскочила и помчалась ее догонять.

Когда я выбежала на доски причала, Бондин исчез куда-то. Наверное, уже забрался в какой-то из катеров. Я замедлила шаг — да и выдохлась к тому же — и стала посматривать по сторонам. На яхты я внимания не обращала, а катеров было предостаточно, и на некоторых были люди. Но ни Бондина, ни Орхидеи среди них не было.

Я дошла почти до конца причала, когда услышала позади крики:

— Вика! Вика!

Я развернулась. С палубы шикарной, с синей полоской по белому борту, яхты мне махали инспектор и Орхидея.

Больше на яхте никого видно не было.

Он же сказал: катер. Я побежала к ним. С опаской взобралась по шаткому трапу.

— Орхидея не хотела мелочиться, — сказал инспектор, едва я ступила на доски палубы.

— А что? — воскликнула Орхидея. — Я всегда мечтала на такой покататься, — и она раскинула руки.

— Я тоже, — сказала я. — Но раньше для меня это было ужасно дорого.

— Вообще-то мы берем ее бесплатно, — потупилась Орхидея.

— Круто, — восхитилась я.

— Ну, просто искать хозяина и договариваться долго, — объяснилась Орхидея.

— Тем более что он может быть против, — сказал инспектор. Без всякого своего обычного сарказма. Пофигенция — отличная вещь.

— И потом, — продолжала Орхидея, — мы вернем ее в целости и сохранности. Да еще с кучей денег в трюме.

Какая она милая, эта Орхидея. Подарит кучу денег постороннему человеку!

Яхта была великолепна. Просто целый корабль какой-то. Орхидея полезла за штурвал, на голове ее вдруг появилась белая капитанская фуражка.

— Отдать швартовы! — скомандовала Орхидея. Почему-то глядя на меня. Будто я знаю, кто это такие — швартовы! А самозваная капитанша уже кричала Бондину: — Поднять паруса!

Бондин посмотрел на нее с сомнением. Потом поднялся с диванчика на корме, на котором только что уютно расселся, подошел к такой, знаете, поперечной толстой балке, к которой парус веревкой примотан, и, похоже, попытался найти начало этой веревки.

Я оглядывалась, стараясь догадаться, где и что эти швартовы, которые надо отдать. Кому, кстати — Орхидее? Инспектор беспомощно дергал за парусину и за веревки.

Орхидея громко хмыкнула, типа: что взять с этих бестолочей. Потом взмахнула руками, будто дирижируя оркестром. Я вспомнила, как она ловко заставила плыть лодку по реке сегодня утром. (Неужели всего лишь сегодня утром? Кажется, это было неделю назад, никак не меньше.)

Я повернула кольцо, чтобы, не дай бог, не пропустить что-нибудь любопытное из разыгрываемого Орхидеей действа.

Инспектор вернулся на диванчик, я тоже пошла к корме. Но не успела дойти до дивана, как меня отбросило назад — я едва успела уцепиться за ту самую балку со сложенным парусом. А яхта задом стала выплывать из строя своих сородичей. Я не видела ни дельфинов каких-нибудь, ни еще чего-то, что бы ее тащило.

Я все же добралась до диванчика, инспектор протянул мне руку, и я уселась. Теперь, по логике, яхта должна была бы развернуться, но она так и продолжала не то чтобы скользить, но скакать задом наперед в сторону открытого моря. Несколько зрителей на судах и суденышках, мимо которых мы проходили, махали нам руками и что-то кричали.

Но слов было не разобрать — их уносил ветер. Да и что они там могут кричать. Что-нибудь типа «Вы неправильно плывете!».

Но Орхидее, похоже, было наплевать. Ей хоть боком плыви на этой яхте. Она явно кайфовала. Потом яхта остановилась, Орхидея резко крутанула штурвал, и мы снова чуть не улетели с дивана. Зато потом наш кораблик поплыл уже как все его нормальные собратья, то есть носом вперед. Но плыл он опять какими-то дикими скачками. А паруса так и остались закрыты. У этой яхты — что, мотор есть? И причем какой-то дерганый…

— Я не понимаю, — сказала я Бондину. — Как эта яхта движется?

— Я тоже, — сказал он. — Но можно попробовать узнать.

Бондин надел гламурные очки, пополз по дивану к краю кормы и выглянул наружу. Потом расхохотался. Я тоже поползла и, повернув перстень, выглянула.

Вот это да! В корму упирались донцами с десяток гигантских бутылей с шампанским. Бутылки стреляли. По очереди. Выстрелившая бутылка исчезала, а потом на ее месте появлялась новая, уже закупоренная пробкой.

Бондин сказал:

— Орхидея гений.

— Правда? — Я вспомнила, как он удивлялся, что я вообще могу соображать. — Если она такой гений, то почему мы плывем, так по-дурацки дергаясь?