Герда Таро: двойная экспозиция - Хелена Янечек

о приготовлениях к войне, которые за границей никто не принимал всерьез, о том, что Италии, врожденной забияке, ничего не оставалось кроме как следовать за Германией. Наслаждаясь заговорщицким тоном, они вернулись к тому разговору, когда гуляли по крытым галереям. У них было мало времени наедине, и это был его выбор. Как он мог ей представить однокурсницу, с которой он встречался? Как morosa?[259] Здесь так говорили (но он бы так никогда не сказал?). «Подруги» было достаточно, в том числе и для того, чтобы не выглядеть слегка мстительным, а значит, неадекватным и немного смешным.

«Не надо ничего ворошить», – посоветовал ему человек, на глазах которого он вырос и который питал к Герде симпатию, лишенную всякой двусмысленности. Зас приехал ненадолго в Турин, чтобы повидаться с ним и Зомой, а также – как выяснилось позднее – получить от Герды информацию для Берлина. Его пригласила в Италию выступить с фортепианными концертами одна прусская вдова, зимовавшая в Портофино, поэтому он прибыл в Турин после этой удобной, но утомительной интерлюдии. Герда была счастлива видеть его и счастлива вообще. Она идеально вписалась в жизнь элегантной савойской аристократии, смаковала ее с капелькой иронии и вермута «Пунт э Мес», была приветлива с его девушкой и ничем не выдала себя как секретного нарочного. Мужество их друга музыканта, мужество всех, кто сопротивлялся там, в коричневой клоаке, стало основой их искреннего товарищества, пока не пришло время Герде, вслед за Засом, отправиться на вокзал Порта Нуова.

Георг по прежнему встречался с туринской девушкой, но отвечал на письма Герды: она сообщала ему о несбыточном желании заполучить «Рефлекс-Корелле». Потом был перерыв на каникулы, болезненный укол новости, что Герда едет на Лазурный Берег с Таксой (хотя «с Вилли все вышло ужасно», призналась она, и в это легко было поверить). Наконец, предсказуемое известие, которое он так долго держал на задворках сознания, что принял его уже легко. «Развлекайся с фотографом, раз у тебя пока нет фотоаппарата», – хотел написать он. Но вместо этого просто не ответил на ее письмо. Тогда Герда разыскала его по телефону. «Я звоню тебе из агентства, куда Андре меня устроил на работу. Для меня все это очень важно, – сказала она, – но я не хочу тебя потерять». Он ответил ей «я здесь» и «прими мои искренние поздравления» – саркастичный, отстраненнный и все же взволнованный. Потом он сел писать письмо, изобилующее такими словами, как «уважение», «истина», «потребность в ясности», но так его и не отправил. Тем временем Муссолини объявил войну и в три дня взял город Адуа под отвратительное реваншистское ликование «Стампы» и «Коррьере делла Сера»[260]. Лига Наций провела заседание и объявила о санкциях. Перегруженные патриотическими сообщениями почтовые службы грозили похоронить переписку между Турином и Парижем. Письмо, пришедшее, когда Италия с подлинной народной яростью проклинала санкции (он мог по пальцам пересчитать знакомых, оставшихся в стороне, то есть антифашистов), блуждало невесть где около месяца. Герда призывала его сохранять спокойствие: «Послушай, наши пути пока разошлись, но они всегда будут идти параллельно…» Он отправил в ответ пару строк. Георг никогда не узнал, дошло ли это письмо на парижский адрес, куда она переехала жить с Фридманом, или же, не без помощи почты, так и скиталось по этим параллельным путям. Во всяком случае, для него наступил момент ясности. В том числе в университете, где фашистские студенты нацелились на иностранцев, то есть беженцев, умудряясь добиваться исключения даже тех, кто уже сотрудничал с исследовательскими институтами. Так он переехал в Неаполь, огорченный, что потерял только установившийся круг друзей и девушку, к которой все же испытывал чувства, – он осознал это в тот момент, когда сказал, что понятия не имеет, что ждет его в будущем. Но он почувствовал, что это разочарование, охватившее все вокруг и заставившее его перевернуть страницу, взбодрило его.

Они с Гердой обменялись несколькими письмами; в них нельзя было говорить о политике, и это укрепило границы чистой дружбы. Потом началась война в Испании и наконец появилась возможность встретиться в Неаполе и рассказать друг другу обо всем, как она ему осмотрительно написала. Сгорая от нетерпения ее выслушать, Георг поймал себя на мысли, что гонится за женщиной, которая, переправив контрабандой целую серию добровольцев, крестьян, вскинувших кулаки над коллективизированными землями, и детей в анархистских беретах, теперь с жадным взглядом бегала вверх-вниз по неаполитанским salitelle[261]. «Все так интересно, – говорила она, – все так похоже на Испанию, хотя испанский народ уже освобождается». Мальчишки на тротуаре играют в карты, бары переполнены ради магического ритуала игры в лото, старухи в черном в дверях, музыка с арабскими мотивами. И Капа повсюду бы сунул свой нос, как лис в курятник. Да, Капа казался одним из этих людей – такой же смуглый и складчатый, каким он вышел из своей восточной колыбели: жуликоватый ловкач, обаятельный хвастун, дешевый казанова. Точнее, не казанова, скорее тот, кто сгорает от желания нравиться девушкам и добивается этого не без плутовства. Ну и отлично. Ты свободен, я свободна, мы все свободны. Вот только когда она свободно увлекалась кем‑то другим, он выходил из себя…

Она для этого приехала в Неаполь? Чтобы досадить любовнику? Или хотела подать знак Георгу, что любовь остывает? Но зачем цитировать Капу на каждом шагу, зачем называть его этим именем (Герда хвасталась, что именно она так его окрестила), точно это был титул, наделяющий и ее бог знает каким величием? Она считала его коллегой, учителем, фотографом, к которому она ни в чем не может придраться, разве что посетовать, что он вернулся в Мадрид, пока она в отъезде. Так неужели те интересные вещи, что она подмечала, на самом деле ее не интересовали?

Дома они включали фашистское радио, чтобы услышать то, о чем в эфире умалчивали. Так, фраза «упорный прогресс в освобождении столицы от большевизма» означала, что Мадрид не пал при первом штурме. Должно быть, Мадрид оказал яростное сопротивление, раз напыщенный голос провещал, что наступлению была оказана моральная, физическая и военная поддержка согласно великому договору о дружбе между Римом и Берлином, а теперь в эти братские объятия приняли и генерала Франко. Герда замерла, услышав эту новость, а затем вскочила со стула: «Они уверены, что никто и пальцем не пошевелит, эти два преступника, иначе они никогда бы не объявили о прекращении формального нейтралитета». Они никогда особенно не пытались скрывать свое участие, а теперь они устроят в Испании бойню. Герда была натянута как струна, ее