Вопрос любви - Изабел Уолф

— Мать Клэр была героиновой наркоманкой, поэтому Клэр от рождения тоже страдает героиновой зависимостью. А дети, рожденные от матерей-наркозависимых, страдают от абстинентного синдрома, поэтому им нужен кто-то, кто бы обнимал их и укачивал, ходил с ними и успокаивал, потому что они нервные и много плачут. У них сильный тонус мышц, поэтому им трудно заснуть, и им нужно как можно больше внимания, а у сестер не всегда хватает на это времени. Поэтому Майк вместе с другими добровольцами помогает им эти два месяца. Он не подозревает о том, что мне все известно и что я разговаривала с медсестрой, которая курирует программу.

— О… — только и смогла произнести Хоуп. Она все еще смотрела на Майка. Ее губы дрожали. Затем я увидела, как по ее лицу катится слеза.

— Тсс, малышка моя… — слышали мы слова Майка. — Тсс…

— О! — снова прошептала она. — Понятно…

— Тсс, дорогая… Тсс, все хорошо… все хорошо, малышка… ты поправишься… ты поправишься… не плачь… не плачь…

— Значит… у него не было романа?

— Нет.

— И он просто занимался… этим… — Она замолчала и ошеломленно захлопала глазами.

— Чтобы проявить доброту, Хоуп.

— Но в таком случае… почему он мне сам все не рассказал? Зачем это скрывать, Лора?

Майк выбрал именно этот момент, чтобы поднять голову. Сначала он бросил взгляд в нашу сторону, затем стал смотреть не отрываясь, от шока все больше раскрывая глаза.

— Вот об этом спроси его сама.

На следующий день, когда я пришла на работу, меня ждало электронное письмо от Хоуп: «Я взяла выходной. Пообедаем? X. X.».

— Плачу я, — тихо сказала она, когда я подошла к ней в «Зукка». — Это самое меньшее, что я могу сделать. — Она все еще была бледна, хотя и менее напряжена, чем все эти месяцы, как будто червячок, который точил ее сердце, наконец успокоился. — Прости, — начала она, когда мы сели у окна. Хоуп принялась ковыряться вилкой в салате. — Прости за все ужасные вещи, которые я наговорила тебе вчера.

— Ничего. Это ты прости меня, что я так долго держала тебя в неведении. Я знала, что тебя это расстроит, и не хотела ничего говорить заранее.

— И правильно, сказала она. — Я должна была увидеть все своими глазами. Должна была пройти через этот шок — и прошла.

— А что было дальше? После того как я ушла?

— Майк был очень… удивлен, увидев меня. Он попросил меня поехать домой. Я потому и взяла отгул — я так измоталась, что позвонила и сослалась на недомогание. К тому же эмоциональный стресс тоже сказался. Но… я же не знала, — с изумлением сказала она.

— Каким скрытным он может быть…

— Я даже ничего не подозревала! — Она покачала головой. — До того момента, пока сама не увидела. Мы никогда не говорили об этом. Это была закрытая тема.

— Почему же он не открылся? — В ее глазах появились слезы.

— Потому что знал, что я не изменю свое мнение.

— Понятно…

— Он сказал, что сильно любит меня и боится потерять. И вот когда услышал о программе «Объятия» в больнице…

— А где он о ней услышал?

— От кого-то на работе — какая-то женщина работала там волонтером, а перед Рождеством упомянула об этом при нем. Он подал заявку — там целая процедура отбора, — и его приняли. Он не решался заговорить об этом со мной, зная, что затронет болезненную тему, но ему так хотелось держать на руках ребенка… — Она подперла голову левой рукой. — Он сказал, что хотел узнать, каково это — держать на руках ребенка. А эта девочка, Клэр, находилась в отделении дольше других, потому что у нее особые проблемы, — и получалось так, что Майк всегда ходил с ней. Но ему сказали, что в конце недели ее забирают в семью, и он хотел, чтобы у нее осталось что-нибудь на память о нем.

— Серебряный браслет.

Она кивнула.

— Потому что он знает, что больше никогда не увидится с ней. Он не знает ее фамилии и имени ее матери или отца, или где она живет и вообще ничего. Все, что он знает, — ей нужны объятия. — Она пыталась сдержать слезы. — Он так… привязался к ней. Он плакал, когда говорил, что больше никогда не увидится с ней.

— Значит, он полюбил Клэр.

— Да. — Она открыла сумку и достала платок. — Полюбил.

— И вы… проговорили полночи. — Она кивнула. — И к чему-нибудь… пришли?

Она ответила не сразу.

— Нет. Но я рада, что хотя бы поняла его. Я наконец поняла, какое опустошение он ощущал последнее время.

— Но как же ты не догадалась раньше?

— Потому что он не только не разговаривал со мной, но и не проявлял никакого интереса к детям. Только теперь я понимаю, что это была ширма. Майк сказал, что, когда мы поженились, он не думал, что будет когда-нибудь жалеть о своем решении, но со временем мысль о ребенке начала донимать его, особенно после того как наши друзья стали обзаводиться детьми. Он рассказал, что каждый раз, когда оказывался на очередном крещении, чувствовал ожесточение и горечь. У него даже появилась грустная присказка: «В моей жизни есть Хоуп, но нет надежды»[57].

— Вот почему он так странно вел себя на крещении Оливии…

— Да. Именно поэтому он никогда не горел желанием навещать Хью и Флисс. Говорил, что Фелисити просто угнетает его своей бесконечной трескотней об Оливии.

— Знакомо, — призналась я.

— А вчера вечером, когда мы сидели в нашей великолепной кремовой гостиной, он, оглядевшись, сказал, что очень бы хотел, чтобы дети устраивали здесь бедлам, разрисовывали стены, проливали что-нибудь на ковер, разбрасывали игрушки, шумели и галдели — в общем, все, что я терпеть не могу.

— И?..

— И… — Она пожала плечами. — Не знаю… Я рада, что ошиблась в своих подозрениях. У Майка не было романа, и он мне не лгал, когда говорил, что его никогда и не будет. Но как я после всего этого могу жить с ним под одной крышей? Как, Лора? — Ее глаза снова наполнились слезами. — Это было бы несправедливо. Он любит меня, но хочет детей. А эти две вещи несовместны.

У меня заболело сердце.

— Значит, ты считаешь, что не… передумаешь?

Она вздохнула:

— Я никогда не хотела детей. И тебе это известно. Меня никогда не привлекала беременность, бессонные ночи, шум и стресс. Я никогда не стремилась к безграничной ответственности, никогда не хотела беспокоиться и крутиться словно белка в колесе, как другие родители. Ведь и без детей можно прекрасно обойтись, разве нет? — Я не ответила. — Я все равно не смогу измениться.

— Но разве… разве…

Она пристально посмотрела на меня:

— Разве нельзя себя заставить, ты хочешь сказать? — Она покачала головой: — Нет… вряд ли я смогу. — Она сделала глубокий вдох, а потом посмотрела на меня: — Что скажешь?