Побег в Тоскану - Кэт Деверо

еще затемно, и, все так же кипя, выскоблила пол, перемыла посуду и до блеска вычистила плиту.

– Я даже сложила их у тебя на кровати, в ногах. Но мама добралась до них раньше тебя, так что теперь мне приходится гладить их заново.

Акилле нахмурился:

– Что значит приходится гладить заново?

– То и значит. Я недотягиваю до высоких маминых стандартов, поэтому сегодня должна все вещи выгладить заново. В том числе и твои рубашки, уж извини. А потом мама как пить дать найдет царапину на полу или пятнышко на плите, и мне придется делать все по второму разу. И конца-краю этому не предвидится.

Я отбросила со лба потные волосы и продолжила разглаживать складки школьной юбки. Утюг задержался на ткани чуть дольше, чем следовало, и на кухне запахло паленым. Акилле не сводил с меня глаз.

– Ах да! Садись, я сию минуту приготовлю тебе завтрак.

Но Акилле не шелохнулся. Я поставила утюг на подставку и воззрилась на брата, который смотрел на меня с видом озадаченной невинности.

– Неужели она на такое способна? Мама? Она правда заставляет тебя все переделывать?

– Сложа руки не сижу.

– Но это несправедливо. У тебя и так столько обязанностей по дому. Да еще школа.

– Я знаю.

– И общественная работа.

– Знаю! – рявкнула я. Акилле дернулся. Еще бы. Я же ни разу в жизни на него не кричала. – Но уж как есть. – Я изо всех сил старалась говорить мягче, хотя в глубине души мне хотелось наорать на него, встряхнуть. Ну почему он такая дубина? – Сам знаешь, папа все еще злится на меня из-за того, что я была связной. А еще знаешь, что мама меня не любит.

– Не говори так, Стелла. Мама…

– Она меня не любит. Даже сотой доли ее любви к тебе я не вижу. Она всегда относилась ко мне по-другому. Ты сам это знаешь, потому что много раз за меня заступался. Все ты знаешь, так что прекрати притворяться.

Акилле опустил голову. Какое-то время мы молчали, разделенные гладильной доской. Мои слова висели в воздухе, как туман, – холодные правдивые слова, которые я не могла взять назад.

– Это неправильно, – сказал наконец Акилле. – Несправедливо. Я поговорю с ней. Я с ними обоими поговорю.

Мой гнев понемногу остывал, сменяясь усталостью и покорностью. Зря я все это выложила Акилле. Теперь мне придется иметь дело с его возмущением, как будто мне своего недостаточно.

– Не надо, – сказала я. – Не поможет.

– Но я должен с ними поговорить. Кто-то же должен дать им отпор.

– Я пыталась. Пыталась дать отпор папе. А он еле согласился отпустить меня в школу.

– Этого мало. Стелла, нельзя, чтобы они и дальше с тобой так обращались. Нельзя, и все. Я им не позволю.

Акилле запылал, и на его лице появилось знакомое выражение: «Я намерен совершить идиотский поступок, и никто не сможет мне помешать».

– Нет, – сказала я. – Не пытайся идти против них.

– Я не собираюсь идти против них. Я только…

– Что бы ты ни сделал, что бы ни сказал – ты пойдешь против них. – В горле стоял ком, я тщательно взвешивала каждое слово, старалась говорить ровно. Если я расклеюсь, Акилле бросится защищать меня, и если он вздумает пойти против отца с матерью, разверзнется ад. – Они наказывают меня, потому что обижены: я долго обманывала их. Паршиво, но их можно понять. Может быть, со временем они переступят через свою обиду. Но если кто-нибудь начнет убеждать их, что они не правы, – да еще если это будешь ты, – они насядут на меня еще крепче.

– Но…

– Ты уж поверь мне. Если ты поссоришься с ними из-за меня, то виновата в этом буду я. По их мнению. И вымещать свою обиду они будут не на тебе, а на мне. Так что прошу тебя, Акилле, не надо ничего говорить маме с папой. Будет только хуже. Пожалуйста, не надо.

29

Тори

Душу мало-помалу заволакивает привычная тревога. Она подкрадывается ко мне так тихо, с такой легкостью, что я до поры до времени ее не замечаю. Я работаю, ем, иногда заставляю себя выбираться куда-нибудь выпить кофе или чего покрепче, и с каждым разом мне требуется чуть больше усилий. Наконец на пятый день, в семь часов вечера, я, распластавшись на диване, размышляю, лечь мне спать прямо сейчас или еще часок поработать.

Я берусь за телефон. Незадолго до этого я перевела его в беззвучный режим, потому что мне надоело жужжание сообщений, на которые я все равно не собиралась отвечать. Оказывается, Марко писал мне. Два часа назад. Мне становится ужасно стыдно. Марко прислал фотографию, на которой молодой падре в сутане и солнечных очках, оседлав «веспу», курит что-то вроде манильской сигары. Под фотографией Марко приписал: «Родич Акилле, только по церковной части». Марко присылает мне много забавных фотографий: наглый голубь расселся на статуе Марка Аврелия; две пожилые дамы флиртуют с парой дюжих карабинеров; швейцарский гвардеец делает вид, что не замечает любопытную собаку… Все они ужасно мне нравятся, и я ругаю себя за то, что так и не соберусь с силами написать хоть что-то вразумительное в ответ.

Впечатляет! – набираю я. – Там все святые отцы такие? Мне как-то сразу захотелось в Ватикан:)

Марко тут же начинает что-то писать. Может, он дожидался моего ответа. Может, ему казалось, что им пренебрегают, а я, о господи, просто шлю ему идиотские шутки про соблазнительных падре. Какая же я дура.

Подозреваю, что только иезуиты. Как ты там? Работа ладится? Нуволари хорошо себя ведет?

Мне хочется услышать его голос. Повинуясь порыву, я нажимаю быстрый набор, плывут гудки. Марко берет трубку раньше, чем я успеваю передумать.

– Тори! – В трубке так шумно, что я с трудом разбираю слова. Музыка, голоса. А еще, похоже, собака лает. – Подожди. Подожди, я только… привет, ребята. – Марко переходит на итальянский: – Это моя девушка, я должен ответить.

Мужские голоса на том конце звучат с интонациями добродушного подтрунивания.

– Идите к черту, ребята, – говорит Марко. – Подожди…

Шум утихает.

– Извини. – Голос Марко становится неожиданно громким и отчетливым. – Старые приятели… Когда я бываю в Риме, мы всегда куда-нибудь выбираемся. Знал бы я, что ты позвонишь, предложил бы заведение потише. Ну как ты? Все нормально?

– Ты назвал меня fidanzata.

– Да… Да. Я хотел сказать… а это, м-м…

– Все нормально, – заверяю я, хотя сердце несется вскачь и меня слегка знобит. От восторга или от ужаса, я не понимаю, но разбираться и не хочется. – Правда.

– Хорошо. – Марко, судя по голосу,