Невенчанная губерния - Станислав Калиничев

— Ну, что нам стоит! Такие мелочи: бесплатная баня, комната для сушки портянок… Закончите же — прибавлением зарплаты в размере пятнадцати процентов. Всем категориям. Я побеспокоюсь, чтобы к этому времени на площадку стали подавать вагоны для перевозки солдат. Вот и всё, господа. Кажется, у Василия Николаевича были какие-то замечания?

— Да. Листовская может не потянуть такую прибавку…

Кадомцев засмеялся. Не сгоняя улыбки с лица, пояснил, что ещё собираясь в Назаровку, ещё не зная всех местных осложнений, он поинтересовался финансовым положением… Листовской. По данным, которыми располагает «Продауголь», её прибыли могли бы позволить повысить зарплату всему персоналу…

— Василий Николаевич, позвольте не разглашать коммерческую тайну? — издевательски улыбнулся Кадомцев.

Так закончилась забастовка. Она отняла у Абызова весомый кусок пирога.

Через два дня после возвращения на работу Шурка, по решению партийной организации, покинул шахтёрский посёлок. Он направлялся в Краматоровку, где ему было подыскано жильё и место в мастерской машзавода.

До станции Криничная добрался благополучно. Но тут его поджидал агент Щеколдина и местные стражники. Далее, до водворения в Бахмутскую тюрьму, он уже следовал под конвоем.

ГЛАВА 13

Те, кто близко знал его, считали, что у Романа большой талант к дружбе. Но они ошибались. Настоящая дружба предполагает зависимость. Другу трудно отказать в чём-либо, ему плохо — переживаешь и ты сам. А Ромка ни от кого не зависел. Он легко обрастал близкими людьми, но если с кем-то из них связь обрывалась, не испытывал особых страданий, разве что умом сожалел. Не дружить он умел, а верховодить. В самом хорошем смысле. Много позже это станут называть талантом лидера, который не даст в обиду человека своей «команды», но при случае, если нужно для дела, может им и пожертвовать.

Увы, таланту лидера просто не обойтись без доли цинизма и расчётливости. Лидеру противопоказаны прекраснодушие и чрезмерная преданность даже самым близким людям. Но это так, к слову…

Лишь от одного человека чувствовал Роман свою мучительную зависимость — от Нацы. Она не в духе — и он себе места не находит. Бывали дни, когда вся жизнь казалась пустой и никчемной лишь потому, что с утра Наца норовила повернуться к нему спиной, отвечала рассеянно и односложно, а поставив на стол завтрак, уходила из кухни. Тогда и небо казалось заеложенной смятой простынью. Но бывали дни… Да что говорить! Ледяной зимний дождь казался весенней переливчатой капелью. Он даже не касался пылающего счастьем Романа — дождинки испарялись, ещё не долетев до лица. В такие дни можно было, не дожидая клети, спуститься в шахту по канату (на новом стволе, конечно), а вместо того, чтобы взглядом привести в трепет разиню-плитового, самому подойти к забурившемуся вагончику и одним махом, изловчившись, поставить его на рельсы.

Он любил Нацу, да и она его, в общем, не обижала. За его широкой спиной она обрела независимость, не затерялась среди горластых баб Котельной улицы, а когда выходила с ребёнком посидеть на скамеечке за калиткой, могла немного и поважничать. Жили они в саманном доме вдовы Стропилиной, снимая комнату с пристроенной кухней, но притеснений со стороны хозяйки не чувствовали. Наоборот, Лукерья Фоминична всячески угождала им, и не только потому, что хорошо платили. Бездетная, мужиковатая, она вдруг потянулась к Наце, а потом и к только что родившейся Валеньке, обнаружив нерастраченную потребность одарить кого-то теплом.

К дитю Роман относился терпимо. Оно могло капризничать, пищать — не обращал внимания. А когда Наца и Лукерья Фоминична вдвоём начинали чирикать возле люльки… И откуда у охрипшей торговки семечками такие слова находились — сплошные лю-лю и сю-сю. Иногда Ромка не выдерживал, из любопытства подходил, заглядывал в люльку — может, действительно, что-то особенное? Сколько ни смотрел — клёцка и клёцка, как все другое в таком возрасте. Но помалкивал. Приятны эти хлопоты Наце — вот и пусть оно будет здорово!

Ещё до года Валюша заговорила. Первые слова давались тяжело, а потом посыпались как из развязанной торбы. Вот когда она стала забавной. Ромка был сдержан с нею, он, конечно, не сюсюкал, но дети и животные тонко чувствуют старшего в семье — как вожака в стае. Валюшка тянулась к нему, в его присутствии меньше вредничала. Однажды Наца с напускной ворчливостью заметила:

— При отце ты так не разбойничаешь, ти-ихая!

На что девчонка простодушно ответила:

— Он же скоро уйдёт.

В один из воскресных дней, это было в конце февраля, Роман предложил всей семьёй сфотографироваться. С утра начали собираться. Это целое событие! Всё перевернули вверх дном. Помогала и Лукерья Фоминична. Она подсказала Наце:

— Губки должны быть бантиком. Это только шлюхи мажут губы до самых заед. А ещё бы тебе, Нацынька, плойку сделать. Зайдите в парикмахерскую.

Комнату они занимали небольшую, но уютную — с деревянными крашеными полами, на окне занавеска с мережкой, железная кровать с периной, высокий комод… Да что говорить — характер их устройства был скорее как у благородных. Из шахтёров, пожалуй, никто так и не жил, разве что старая мастеровщина. Роман спал на простыне, вроде как в номерах, а не на дерюжке под полушубком, как дома. Конечно, никакой прислуги они себе не могли позволить, но и у Штраховых в доме этого не было.

…Перевернув всё вверх дном, наконец выбрались на улицу, сопровождаемые хозяйкой. День был пасмурный, зимний, но не тёмный. Только что прошедший снежок ещё не успел почернеть от заводской копоти. Пользуясь случаем, соседские бабы сгребали его в вёдра и выварки. С водой в Макеевке было туго, стоило на улице появиться водовозной бочке, как к ней выстраивалась очередь. В порядке вещей было прибежать к соседке, чтобы попросить взаймы кружку воды. Поэтому только что выпавший снег выходили сгребать с утра и перетапливали на воду. В общем, ожившая по случаю выпавшего снега улица глазела на счастливую пару. Да и было на что посмотреть. Роман в новом казакине, хромовых сапогах и сверкающих резиновых галошах. Наца в заячьей полудошке, вязаном, с кистями, платке.

Так и шли они по Котельной улице до Дмитриевска — главного посёлка обширного района с металлургическим и трубным заводами, двумя десятками разбежавшихся за горизонт шахт. Почти всё это с 1910 года принадлежало французской кампании «Унион», которая проглотила и старую слободу Макеевку. Была там главная улица, был горсад с деревянной эстрадой для оркестра и заезжих гастролёров, даже клуб для чистой публики, который назывался собранием. Там гоняли биллиардные шары или играли в преферанс молодые инженеры и техники. На главной улице, где проезжую часть замостили булыжником, попадались и каменные, и даже двухэтажные дома с электрическим освещением от заводской электростанции. Тут же располагался банк, несколько магазинов, иллюзион, «центральная» лужа и две фотографии, они назывались салонами.

Роман легко нёс на руках девчонку. Она крепко охватила его за шею. Наца подсунула под локоть свою ладошку в варежке, но и через рукав казакина он чувствовал её тепло и… завидовал самому себе. Земля под ним, прикрытая снежком, была податлива, но рифлёные подошвы резиновых галош держали цепко и надёжно. Едва осязаемое дыхание ребёнка, который тыкался носом в его щеку, придавало ощущение силы и собственной значимости.

К парикмахеру Наца не пошла, зато фотограф — весь такой напомаженный, с усами как две морковки хвостиками врозь всё колдовал возле неё. «Левее головку, мадмуазель», «Позвольте, я вам височек причешу, мадмуазель». Роман не выдержал:

— Во-первых, она — мадам, а потом, я думаю, ей будет лучше и так.

— Дорогой, — с улыбкой и укором, чувствуя себя настоящей дамой, Наца посмотрела на мужа, — мастер хочет как лучше.

Они снялись в двух видах все вместе. Посмотреть — святое семейство! (Иосиф тоже не был отцом ребёнка). Но ещё фотограф уговорил «запечатлеть ангелочка под фикусом». После этого Роман завёл их в трактир при гостинице, заказал чаю с ореховой халвой и марципанов… Нагулявшись, домой возвратились на извозчике.

Валюшка уже начинала капризничать: давно наступило время её дневного сна. Наца тоже порядком устала, да и новые, с шнуровкой почти до коленок, необношенные ботинки намяли ноги. «Слава Богу, — подумала, что перекусили в трактире, обедом можно будет заняться ближе к ужину».

Она сидела на краю кровати, качала одной рукой люльку, а другой расстёгивала на кофте пуговки, которые по тогдашней моде шли от самого подбородка и чуть ли не до пояса. «А-а-а!..» — меланхолично подпевала она сонным голосом. Ведь частенько и сама, укачав ребёнка, тут же могла вздремнуть. А что ей одной, если муж целыми днями на работе? Молодой мамаше и девятнадцати не было.