Пчелиный пастырь - Арман Лану

Тишина стучит в ушах. Это кровь. Они жмутся поближе друг к другу — одиночество гнетет их. Пюиг на время исчезает. Он хочет все понять, прежде чем расстанется с лесом. Эме снимает рюкзак. Он не сетует на остановку. Ремни оставляют следы на лопатках. Но это не беда. Он вновь обрел себя, он ушел в себя, чего с ним не случалось со времен патрулей в снежной no mans land[121] в декабре 1939 года. Уж не убийство ли фельдфебеля излечило его?

Ухнув, словно носильщик, майор бросает свой мешок, раскрывает его и выбрасывает из него консервы, белье, фуфайку. Потом отходит в сторону. Он медлит. Может быть, ему не по себе? Лонги идет в том же направлении, которое избрал этот толстяк. Он видит его сквозь деревья и не верит глазам. Майор Лагаруст, лежа на спине, спустив штаны, наклонив голову и согнувшись, занимается какой-то более чем странной гимнастикой. Эме смотрит, чем это он занимается в позе роженицы. Правая рука Лагаруста лихорадочно теребит металлическую коробочку.

Эме разражается хохотом, и у него сразу начинает болеть рана. В папоротниках, обрабатывая те самые места, которые обычно натирают кавалеристы и пешие егеря, инженер саперных войск майор Лагаруст старательно припудривает тальком свою промежность!

Возвращается Пюиг. Он разглядел вдалеке, близ Клоде-ла-Лобетера, группу дровосеков. Больше он ничего не увидел. Капатас только и ждал его возвращения. Длительные остановки дробят переход, но Лонги чувствует, что Пастырь чем-то обеспокоен. Пастырь все время держит нос по ветру. Солнце стоит уже довольно высоко. Лучи его, проникая сквозь одежду, становятся все горячее.

Спуск к Карансе труден. Сэр Левин идет механической походкой Голема. Он мог бы играть роль некоей странной ожившей статуи из еврейского квартала средневековой Праги.

Исполосованная какими-то мгновенно мелькающими тенями, которые громко кричат, речка течет совсем близко; она не шире, чем Манте, но зато более говорлива. Склон горы увлекает ее вниз, к северу, по зеленому коридору, к ущелью. Эспарра на ходу приветствует мрачный камень — не то монумент, не то какой-то доисторический памятник Pèdre Drète — Стоячий камень.

Они переправляются через речку, перепрыгивая с булыжника на булыжник, а речка брызжет им в лицо прохладой. Ближе к верхнему течению реки поет падающая вниз вода. Они должны снова подняться вдоль потока. Тут придется поработать коленями и икрами. Под грозным Редуном марш превращается в карабканье на гору среди танцев больших капризных стрекоз, ос и глупых слепней, которые сами ищут свою погибель.

Иногда, подобно Педро Арагонскому, они наталкиваются на озеро, только без дракона. А может быть, огромные незримые драконы окружают их всюду. Хорошо бы остановиться на берегу того озера, которое, как и ставшую судоходной перпиньянскую речку, называют Нижним. Здесь стоят какие-то хижины, а озеро по форме напоминает скорпену. На переднем плане сухое дерево, погрузившееся в воду, протягивает вверх свои мертвые, белые руки.

Их марш напоминает балет сомнамбул, в котором танцующие переходят с места на место, притягиваемые как бы неким сродством, и они то расходятся, то сходятся снова. Эме с лирически настроенным Капатасом, Эме с майором (они разговаривают о плене), Эме с Раисой (она без ума от «Унесенных ветром»; когда Эме говорит ей, что пейзаж, который открывается ее взору, тоже романтичен, она удивленно фыркает), Эме с Пюигом; Пюиг показывает ему скалы, одну из которых он окрестил «Скованным человеком», а другую «Черепахой», — это две скалы какой-то карикатурной формы.

Пюиг озабочен тем, что они могут стать мишенью. Они выходят на открытое место. Надо будет держаться поближе к речке, идти по самой кромке берега и прятаться в расселинах прибрежных скал. Он снова уходит на разведку. Остальные присаживаются. Перед ними — сжигаемый солнцем горный хребет. Капатас показывает налево — там Костабонн, Рок Кулум, Дониа, надменный Гигант, дальше Новый Источник, а еще левее пик Льюз — каменные рыцари, стоящие плечом к плечу; перевалы там — лишь небольшое пространство между их головами. На этот гребень в былые времена пилигримы, пришедшие из низин, где кишат грехи, поднимались, распевая во все горло гимны, поднимались отовсюду — с Валлеспира, Сере, Амели-ле-Бена, Арля и Пра-де-Молло, из всех этих мест, названия которых звучат как сухое постукивание сливовых косточек. Лососи господни, они поднимались вверх по течению реки до самых верховий. Там, уже совсем высушенные на раскаленных камнях — полуящерицы-полузмеи, — они ходили как по канату, протянутому между двумя странами, эти «жонглеры Богородицы»[122], которые сражались с озерными драконами, с их снежными девами, с их потомством — летающими змеями и ядовитыми жабами. Они добирались до одиноких безжизненных вершин Пла-дю-Кан-Магр и переходили в Иль-де-Терр или на берег Черного Озера между зубцами Гиганта, на высоте 3000 метров.

Эти пустынные места, и по сей день не посещаемые туристами, уже совсем не то, что «праздничный» мир Канигу. Вы словно попали на край света. Солнце пускает стрелы из своего пушистого облака прямо в глаза. Капатас показывает вдаль и вверх, где виднеется расщелина, точно прорезь прицела. Там им придется пройти. Это кажется немыслимым.

Под сверкающим куполом расколотого солнца Капатас, Пюиг и Эме держат совет, не позвав ни старого английского экономиста, ни невыносимого майора.

— Как бы не обстреляли, — говорит Пюиг.

Эме Лонги недоверчиво поднимает брови.

— Да, — говорит Капатас. — С этого началось еще в сороковом.

— Я предпочел бы дождаться ночи, — настаивает Пюиг. — Тем более что нам предстоит еще пройти три километра по гальке. Из винтовок с оптическим прицелом они перебьют нас, как куропаток.

— Да нет. Теперь пастухи ходят к озеру не берегом реки, а другой дорогой.

Они в нерешительности. Они обсуждают ситуацию. Бесплатное уведомление — над ними распластывается молния, бесшумная и бесконечная. «Зарницей жары» называют это жители равнины. Торопливым шагом все проходят открытое место. Потом, под укрытием морен, они попадают в каменистый проход. Поле зрения сужается до нескольких сотен шагов. Крик Раисы. Старик Моше поскользнулся на заплесневелом камне. Они поднимают его; Моше покрыт ровным серым слоем: у него серая одежда, серая кожа, серые волосы. Придя в себя, он просит, чтобы ему дали его саквояж из крокодиловой кожи. Они шагают гуськом по этому лунному ландшафту. Здесь торчит лишь несколько желтых пучков камнеломки. Наконец перед ними ртутная гладь озера. Пот льет с них градом, даже с Пюига. Удивительно, что он может так потеть.

В ста метрах от них скрюченные сосны простирают свои когти над хижиной, сложенной из камней.

Пюиг снимает револьвер с предохранителя. Эме следует его примеру, но Пюиг делает отрицательный жест левой рукой. С револьвером в руке он спускается. Ни один камешек не покатился. Эме готов стрелять, если понадобится, прикрыть товарища. Странно, но Пюиг был прав: отныне он почувствовал уверенность в себе.

Волны от легкого ветерка гонят по воде сотни тысяч бриллиантов. Птица-рыболов поднимается в воздух, держа в клюве рыбку. Пюиг бросает камень перед входом в хижину, словно игрок в шары. Тишина. Учитель подходит к хижине, входит в нее и почти тотчас выходит оттуда. Он делает широкий жест. Все идут к нему. Эме, споткнувшись о булыжник, подворачивает ногу. Боль распространяется по всему телу, будит своих сестер, прыгает к нему на плечи и вцепляется в рубец. Не поддаваться. Идти. Пересилить страдание. Без горных ботинок это была бы трагедия: растяжение связок. Как же местные жители ходят тут в эспадрильях? Он хромает. Он приходит на берег последним.

Капатас ставит дорожные фляжки в холодок. Они передохнут здесь минутку-другую. Эме садится и разувается. Он опускает руку в ледяную воду и хочет погрузить в нее и ногу, но Пюиг останавливает его:

— Только не ноги.

Присев на корточки, Пюиг массирует ему лодыжку, и под его коричневыми пальцами опухоль как будто спадает, затем он вытаскивает из сумки повязку Вельпо и накладывает ее крест-накрест, как заправский хирург. Эме, стараясь, чтобы не было складок, снова надевает толстые носки и ботинки. Он выпрямляется, слабо вскрикивает, бледнеет, но героически делает разминку. Майор Лагаруст смотрит на него неодобрительно. Заметив это, Эме смеется. Смеется и Пюиг. Кадровый офицер пожимает плечами.

Сейчас около трех. На этом привале риск, которому они подвергаются, не так уж велик. О малейшем передвижении по этой территории им дали бы знать вспугнутые животные. Хижина, как и Pèdre Drète, как будто восходит к иной цивилизации. Она похожа на этрусское жилище. Что это такое? Убежище для пастухов и раненых животных на самой высокой точке перегона овец на летнее пастбище? Это могло быть и обиталищем какого-нибудь бога или местом, которое в древности отвели для душ усопших. По мнению Пюига, это хлев.