Том 4. Начало конца комедии - Виктор Конецкий

Ящик поправил очки и с невозмутимым видом прочитал вслух первую фразу: «Человека всегда интересовал мир „в огромном целом“ — Вселенная». И проскрипел упрямо:

— Не все, что вызывает интерес, является объектом науки. Телепатия тоже вызывает интерес, но никакого отношения к науке не имеет.

Я не стал спорить. Спорить с Леопольдом Желтинским теперь должен был Моисей Марков. Отчаявшись вызвать Ящика на серьезный разговор, я вдруг заснул, потому что очень легко сплю в самолете.

Занятно, что в море, в длительном рейсе почти никогда не снятся морские сны. Зато чем дольше живешь на суше, тем чаще снятся морские. Самый неприятный, регулярно повторяющийся: я в рубке огромного парохода, впереди берег, свалка мертвых судов — корабельное кладбище, я уменьшаю ход, но не стопорю машины, не отрабатываю задним; на малом приближаюсь к грудам ржавого металла, раздвигаю его форштевнем, как раздвигаешь баржи в лондонских доках или бревна в Северной Двине; веду пароход посуху, как по мокрому; вплываю в городскую улицу (обычно незнакомую, но один раз я прямо по Невскому проплыл), дома вплотную к бортам, во мне удивление и ощущение непоправимой аварии, но без страха за ее последствия, то есть удивление и любопытство сильнее страха — так, вероятно, у космонавтов на Луне.

И в самолете в восьми тысячах метров над планетой мне приснился морской сон: опять я проплыл посуху, как по океанским волнам. А когда открыл глаза, Леопольд ел очередной апельсин и дочитывал последние строчки «Макро-микросимметрической Вселенной».

— Ну, как статья? — спросил я.

Ящик хмыкнул, всем своим хмыком показывая, что не соглашаться с авторитетом академика Маркова ему трудно, но истина ему все равно дороже.

— Я против подобных публикаций, — сказал Леопольд Васильевич. — Интересно отметить, что это область фантазий. Цивилизации внутри микрочастиц — фу!

— Ты когда-нибудь слышал о том, что наука, даже самая точная, развивается не только благодаря новым теориям и фактам, но и благодаря домыслам, мечтаниям, надеждам ученых? Конечно, развитие оправдывает лишь часть положительных надежд и порождает массу неожиданных отрицательных результатов; конечно, множество великолепных домыслов оказываются иллюзией и потому подобны мифу. И только в исторической перспективе, оглядываясь, мы начинаем твердо знать, что в науке было иллюзией, а что великой истиной, но сегодня…

— Сегодня наука — это то, что можно измерить, — сказал Леопольд Васильевич Желтинский с апломбом нобелевского лауреата. — Вот реликтовое излучение — это интересно и достоверно. Слышал про реликтовое излучение?

— Да.

— А кто здесь про попа написал?

— Я.

— Значит, и сам к галактикам внутри электронов с иронией относишься?

— Нет. Без иронии. А стишок про попа и его собаку — один из самых великих стихов нашей цивилизации. В нем соединяется бесконечность с юмором, то есть Вселенная, умноженная на феномен человека. Человек не придумал ничего выше юмора. Только юмор сможет помочь нам, когда совесть начнут закладывать в ЭВМ. Вот здесь, в этом же сборнике, есть еще статейка одного немца. Он уже все приготовил, чтобы заложить совесть в машину и перевести ее на язык математики. Почитай.

— Не буду! Совесть в ЭВМ! Да ты понимаешь, что говоришь?! — вдруг окрысился Леопольд Васильевич и еще при этом посмотрел на меня волком.

— А что-нибудь о поведении животных ты читал? — спросил я. — Чрезвычайно современная и жуткая штука. Вот ты, прости, сейчас окрысился и посмотрел волком. И это значит, что в тебе еще сидят и крыса, и волк. И здесь нет ничего оскорбительного. А совесть нашу — хотите или нет — засунут в машину и обсчитают еще точнее температуры тела-источника реликтового излучения.

Я точно заметил, что «совесть в ЭВМ» производит на собеседника сильное впечатление, он от этой темы нормально зверел. И мне это доставляло удовольствие. Ну почему я должен фильтровать сквозь свое сознание всю мудрость и чепуху века, почему я должен ночей не спать, чтобы удержать хоть в каком-нибудь подобии цельности миросозерцание; чтобы связать крысу с человеком и не разлюбить при этом человека; почему я один должен содрогаться перед близкой возможностью создания эталона совести, который нужен обществу в данный момент его развития в тактических, так сказать, целях? Почему я мучаюсь, а ученый человек при этом посмеивается над всеми этими вопросами, ибо знать о них не хочет? Я уже тоже начинал от нашего бестолкового разговора нормально беситься, хотя в обозримом прошлом человек и не проходил в своей эволюции стадии беса. А может, проходил? Может, в одном из моих фридмонов бес сидит и облизывается, черт бы его побрал!

Ящик ел очередной апельсин с таким мрачным видом, будто его тоже раздирали противоречия. Потом сказал:

— Ненавижу все, что пишется не для узких специалистов. Но про совесть прочту. Давай!

Я открыл «Будущее науки» на сто семьдесят второй странице, на статье «Этометрия и модель совести».

Но свет притух — самолет шел на посадку в Омске.

Мороз там оказался антарктический. Ночные прожектора светили сквозь фиолетовую неподвижность застывшего воздуха. От одного только зрелища мурашки драли по коже. И я объяснил Ящику, что наша «гусиная кожа» есть атавистическое наследие тех добрых времен, когда мы были сплошь покрыты перьями или волосами и эти перья или волосы в момент опасности становились дыбом, как это и сейчас бывает у птиц и животных, отчего они выглядят больше, сильнее и страшнее и сами начинают пугать то, что только что напугало их. У нас перья и сплошная шерсть отсутствуют, но пупырышки — это те гнезда, из которых когда-то перья или волоски торчали. Микроскопические мышцы в гнездышках от страха сокращаются, как они сокращаются и от холода, ибо стоящая дыбом шерсть имеет в себе большую воздушную прослойку, нежели слежавшаяся шерсть, и лучше защищает организм от охлаждения.

— Интересно отметить, — проскрипел Ящик, когда мы выпили в аэровокзале Омска по бутылке теплого лимонада, — что устроители научного центра в Сибири учли все, кроме сибирских морозов. В сорок градусов невозможно никуда, кроме как на работу, выйти. А мой младший наследник сразу простыл, теперь мочится под себя, радикулит и прочее…

— Подожди ты с этой ерундой, — сказал я. — Как ты думаешь, растет или уменьшается энтропия Земли, если считать планету замкнутой системой?

Он навел мне прямо в лоб толстостеклые бинокли и процедил:

— Или ты меня разыгрываешь, или ты обыкновенный шизоид. Я тебе о своем горе, о сыне, который под себя мочится, а ты? Я тебе про Альфонса, а ты и координаты его не записал! — Он увидел, вероятно, растерянность на моей физиономии и пожалел меня, потому что был добрым человеком. — Господи! С такой настойчивостью у нас в Академгородке задавали дурацкие вопросы о расовом неравенстве одной гидше-секс-бомбе с американской выставки туристического барахла. Ее пытали и пытали про негров и индейцев и довели до точки. Вот пребывает она уже в точечном состоянии, эта сверх-секс-бомбочка, а ей еще вопросик: «Скажите, девушка, а вы сами чистая американка?» Она и брякни: «Да. Я сегодня уже мылась в душе!» Отстанешь ты или нет?

Новое о совести, или шок от этометрии

У республиканца иная совесть, чем у роялиста, у имущего — иная, чем у неимущего, у мыслящего — иная, чем у того, кто не способен мыслить.

В этой замечательной цитате меня больше всего интересует сейчас заключительное предложение, где указывается на то, что совести мыслящего человека и неспособного мыслить существенно различаются.

Теперь посмотрим еще одну цитату:

«В своем поведении человек руководствуется в значительной степени совестью, этим, присущим только ему интереснейшим механизмом. И конечно, никогда не будет создан автомат, у которого была бы совесть. А впрочем, нельзя ли с помощью автомата моделировать хотя бы определенные стороны человеческой совести? В принципе можно.

Почему проблема эта не могла быть решена до сих пор? Адекватное математическое моделирование любых аспектов совести предполагает научное объяснение морали, которое стало возможным благодаря развитию марксистско-ленинской этики. Теперь основные области этой дисциплины должны быть математизированы. Этот закономерный процесс тормозится неосведомленностью многих специалистов в области общественных наук относительно математизации их дисциплины, включая этику. Однако необходимость подведения научной базы под управление общественными процессами и вытекающее отсюда требование широкого применения автоматов рано или поздно преодолеют эти предубеждения.

Математизация общественных наук, как это уже, например, делается в экономике, явится началом нового этапа, имеющего величайшее значение для прогресса науки. Большие перспективы, открывающиеся благодаря математике, для таких дисциплин, как этика, юриспруденция или эстетика, наметились в связи с формированием этометрии — измерительной теории этики. Она занимается математическим моделированием моральных структур, включая такие структуры, как совесть.